Самое вирулентное контртечение возникло в 1958 г. и усилилось после строительства берлинской стены (1961), оно захватило часть молодых «левых интеллектуалов». Хотя их недовольство политическим увековечением раскола Германии и Европы и вылилось в 1965 г. еще раз в предвыборную кампанию Вилли Брандта, однако после нового поражения на выборах и образования «большой коалиции» это движение пополнило ряды быстро растущей бродильной массы молодежных движений в ходе волнений 1967–1968 годов.
Эта новая внепарламентская оппозиция неслучайно исходила из прифронтового города Западный Берлин, где молодые перебежчики из Восточной Германии и уклоняющиеся от военной службы молодые люди из Западной Германии образовали свою социальную среду. В конечном счете эти Новые левые в своем сектантском эгоцентризме не смогли выработать никакой солидной политической альтернативы, что однозначно подтверждается разработанными Руди Дучке после спровоцировавших дальнейшие беспорядки событий 2 июня 1967 г.[219] сценариями «захвата власти» для образования Западноберлинской советской республики. Ни фантазии о западноберлинском молодежном восстании, ни идеальная конструкция «третьего мира» с Китаем, Кубой, Вьетнамом или Югославией как ее сторонниками не сделали реальными эти попытки вырваться из мирового порядка, в котором доминировали сверхдержавы США и СССР.
В конце концов, позитивно или негативно, сознательно или неосознанно, бунтовщики 1968 г. также соучаствовали — вопреки их мнимо «восточным» идеологиям и склонностям — в подлинно эпохальном событии этих первых двух-трех послевоенных десятилетий: в коротком «пути на Запад», который за эти годы уже выбрало большинство западных немцев и, как неожиданно оказалось в 1989 г., — также большинство восточных немцев.
Разрушение «российского комплекса»
В то время как начиная с 1970 г. с западногерманской стороны молодежная энергия, направленная на изменения, нередко вливалась в «новую восточную политику» и социально-либеральную политику правительства Брандта — Шееля, СЕПГ снова проявила органическую неспособность реагировать на независимые массовые движения (даже если они играли на руку ее собственным идеологическим системам) иначе, чем паническим недоверием или прозрачными предложениями признать себя недееспособными.
Параллельно с этим решалась задача общегерманской риторики, опирающейся на импровизированное создание собственного социалистического народа государства ГДР. Пойти на подлинную разрядку и открытость или даже на широкомасштабное сотрудничество, о чем постоянно договаривались в эру Брандта и Шмидта ФРГ, Советский Союз и ГДР, закоснелые режимы в Москве и Восточном Берлине не были в состоянии, в этом они отличались даже от молодого Советского Союза в эпоху Рапалло.
Тем более близорукой оказывалась «реально-политическая» готовность боннских политиков разрядки 1970-х и 1980-х гг. перед лицом правозащитных движений в Польше, ЧССР и ГДР занять позицию второстепенной державы-гаранта существующего положения, что иногда доходило даже до признания доктрины Брежнева (т. е. права Советского Союза на вооруженную интервенцию в пределах собственной сферы власти){1241}.
Еще более сомнительными были порывы «движения за мир» и широкой общественности, занимавшихся демонизацией президента США Рейгана и его политики наступательного «довооружения». Химерические сценарии блицкрига, якобы разрабатывавшиеся Пентагоном, казались многим, возможно большинству жителей ФРГ, «реальнее», чем ведущиеся без наблюдения западных телевизионных журналистов гражданские войны в Афганистане, Вьетнаме, Камбодже, Анголе или Эфиопии, где «социалистический лагерь» ценой сотен тысяч человеческих жизней достиг своего максимального, но обманчивого расширения. В этом отношении последнее социал-либеральное правительство Шмидта — Геншера и первое христианско-либеральное правительство Коля — Геншера вынуждены были действовать, находясь в позиции меньшинства.
Вступление в должность Михаила Горбачева в середине 1980-х гг., казалось, счастливым образом снимало эту дилемму: советское руководство самостоятельно вступило на путь к открытости и разрядке. В немецкой «горбимании» тех лет можно видеть последнее далекое эхо прежнего «российского комплекса» в его более дружеских проявлениях. Лавровые венки, которыми увенчивался в немецких речах последний генеральный секретарь КПСС, могли иногда вызвать в памяти оды, которые немецкие писатели вроде молодого Гердера некогда посвящали царице Екатерине II, или даже оды Сталину, написанные Бехером или Хермлином. В фигуре Михаила Горбачева романтически воскрес архаический образ «доброго правителя» и даже «правителя, дарующего мир во всем мире»{1242}.
Фридрих Вильгельм Кристиане, спикер банка «Дойче банк», рассказывая в журнале «Шпигель» о международном форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества» в Москве в 1987 г., сообщил, что Горбачев стремится к «новой нравственности» в отношениях между народами и государствами и воплощает ее{1243}. Телеведущий и светский теолог Франц Альт засвидетельствовал, что с Горбачевым на «сцену мировой политики» возвратился дух Нагорной проповеди и «видение Иисуса о братстве и божьем сыновстве всех людей»{1244}. А эмигрировавший на Запад восточногерманский диссидент и экофундаменталист Рудольф Баро прямо назвал Горбачева своим «принцепсом», которого он давно ждал и который наконец-то теперь явился: «Он использует опробованную тиранию, упраздняя ее, чтобы… восстановить изначальную идею, изначальный священный порядок»{1245}.
Этот хор немецких голосов, который сегодня кажется скорее забавным, как и многие прежние всемирно-политические задачи, возлагавшиеся на Россию в области мировой политики, стал возможным из-за благодушной недооценки всех реальных трудностей и препятствий, в которых Горбачев давно увяз со своими планами «перестройки», просвещенно-автократического перестраивания безбожно перегруженного советского государственного молоха. Важной роли последнего генерального секретаря КПСС как редкого в истории «героя отступления» (по выражению Г. М. Энценсберге-ра{1246}) это, впрочем, нисколько не умаляет. А немецкая «горбимания» во время эпохального поворота с 1989 по 1992 г., когда советская империя вместе с падением берлинской стены как бы за одну ночь распалась в серии уникальных мирных переворотов, возможно, на короткий момент обрела реальное историческое значение, что едва ли можно сказать про прежние случаи экзальтации подобного рода.
С тех пор немцы и россияне возвратились в исторически нормальную ситуацию, которая не в последнюю очередь требует смотреть на все трезвым взглядом. Хотя Россия Ельцина и Путина спорадически еще и возбуждает немецкие фантазии, и пробуждает некоторые старые позитивные или негативные сентименты, но «мужская дружба», характерная для этих отношений при Коле и Шредере, была скорее вспомогательным средством в политической и общественной повседневности, все еще отмеченной обострениями и антипатиями. В сущности, эта «дружба» не очень отличалась от сменявшихся «стратегических партнерств», которые создавались в ставшем многополярным мире между правительствами и государственными деятелями от Азии через Европу вплоть до Америки. Для образования прочных осей и особых отношений места в нем осталось немного. Таинственного, пробуждающегося «Востока» уже не существует, да и «Запад» в том смысле, в каком формулировалось это понятие с 1917 по 1947 г., исчезает.
Цель настоящей книги, как уже отмечалось во вводной главе, состоит не в том, чтобы противопоставить устоявшимся истолкованиям эпохи мировых войн и революций XX в. некий предельно категорический тезис. Многозначный подзаголовок книги — «российский комплекс» — уже показывает, что здесь речь идет скорее о продуктивном усложнении, глубоком вопрошании и релятивировании привычного объяснительного стереотипа, а не о том, например, чтобы создать новый фундаментальный нарратив. Однако я убежден в том, что основательно забытая или отодвинутая в сторону история германской восточной ориентации и очарованности Россией относится к ключевым историям прошедшего столетия. Поэтому для меня было важно несколькими сильными штрихами и четкими контурами вписать ее в общую картину XX века.
Широкий спектр весьма разнородных тем, источников и проработанной литературы, пересекающиеся друг с другом1 биографии и образцовые истории отдельных случаев, на которые опираются моя аргументация и изложение, как и вообще вид и строй этой книги, однако, связаны не только с тем, что хотелось бы в ней продемонстрировать, но и с обстоятельствами ее возникновения.
