— Кто же повадливее, кто легче идет на добычу: зверь или птица? — спрашивал я его.
— Да прямо сказать хитро, а, пожалуй, и не сможешь вдруг, — отвечал он мне.
— Ну, а как же, однако? Подумай-ко, пожалуйста!
— Известно уж одно: всякому своя жизнь дорога, всякий ее блюдет и хоронит от недоброго конца: человек ли то, али птица. Однако, птица меньше об этом смекает: птица только легче, скорей наутек, а то птица проще, глупее (надо бы твоей милости так сказывать). Зверь хитрей: у того обыку пуще, тот завсегда умнее птицы.
— Отчего же это, как ты полагаешь?
— Да уж это Богу вестъ, как полагать-то...
— Однако, как ты сам-то думаешь об этом?
— Так, стало быть, сам Господь их сотворил. Его святая воля на то, надо быть, была. Может, оттого птица глупее, что перьями да пухом обросла, а зверь шерстью. Может оттого, что у зверя четыре ноги, а у этих две только. Я уж не знаю, отчего это — не думывал. Примечать-то раньше не догадался, а охотник бы я и до этого. да теперь уж стар стал, не смогу, и память-То хлябать почала. А вот, постой-то! Я лучше тебе особняком об них, по порядку. Может, и сам смекнешь, али что надумаешь — тогда легче.
— Сделай же милость!
— Вот возьмем на первую пору хотя бы белку (я ведь с ружьем люблю; силки-то и ставил когда, так от нужды от великия). Белка еловый лес любит, а пуще где лиственницу. Мало там станет пищи: она за нуждой своей за великой и в сосняги потянется — делать-то нечего! Это бывает после осенней Казанской, тогда на белку и охота, потому она на ту пору выспела, пушистей стала, серой стала. Тогда она отменно хороша, на зиму теплой шубой запаслась: охотнику в лес надо.
А для этого собака да лыжи пригодны. Без лыж по нашим по лесам, где наворочено-те снегу, что пушнины, нельзя; без лыж ты дальше дому своего не уйдешь. А собака в этом деле, что жена хорошая. И собака та хороша на белку, которая не выпустит зверя с глаз со своих: ее белка не боится, а, гляди, еще и не любит ли ее...
— Как так?
— Да замечал, я вот что: собака лает — белка играть начинает; собака пуще — зверь еще пуще резвится, с ветки на ветку прыгает, а держится все на одном дереве. Другие дураки-охотники себя оказывают. Этого белка не любит, она сейчас наутек и с глаз твоих сгинет. Особенно не любит она человека, когда «по ели идет»...
— Это что же такое?
— А когда, значит, она из лиственных лесов в еловые перейдет и в них, ходит, а это бывает в Кузминки (в начале ноября), тогда и охоту мы начинаем, сказывал ведь я. У нас на все — надо тебе молвить — на все своя примета есть, без того плохой ты охотник. Сказывать ли тебе про приметы-то наши?
— Да хоть сам-то я и не охотник, а по мне это-то и есть самое интересное, об этом-то мне и хотелось бы от тебя слышать...
— Ну, так и слушай! Есть белка разная: есть белка ходок, есть сидячая. Одна не любит шататься, другую ничем не удержишь, она раньше других и леса меняет. И всякая погода на нее свою силу имеет: холода стоят — она такая резвая и бойкая, что и хорошая собака ее не доймет глазом, не наследит. Дожди ей — пуще неволи; в дождь белка, что курица мокнет. Тогда она покой любит, спит больше. Когда шибко ветрено — белка с дерева сходит, по земле прыгает; почует собачий лай — прислушивается. От прыжков от ее смеху не оберешься: очень забавно! А тут-то охотнику и хитрость нужна.
— Чем же бьете вы их?
— Да пулей, из винтовок четверти в три либо в четыре длиной...
— Ну, а про рябчиков-то?
— Да ладно! У птицы нет заветного места, не как у зверя. Затем ей, надо думать, Господь Бог и крылья дал, и пером одеял. С Евдокей к Благовещенью рябы эти выбирают такое место в лесу, чтобы полянка али лужок были близко...
— Охоту с Успеньева дня начинаем, чтобы угодить к Никольской (ярмарке) побольше, себе на барыш. Тогда, я сказывал, рябы кучатся, голоса подают. Сила их иногда несосветимая: плодовиты шибко. Стреляем мы их до Евдокей, потому на Благовещенску (ярмарку) поспевать надо. Стреляем поутру рано и перед солнечным закатом: тогда лучше. Такую примету имеем, что подымется стадо, прошумит таково сильно, далеко не отлетает: тут же сядет поблизости. Это уж обычай у них такой — верно слово! Выстрелами метим в крайных: в середку стада попадешь — разлетятся и нивесть куда, и тогда уж на дерево не садятся, а в траву, на землю. Здесь сто глаз и на затылке имей — не сыщешь. В одиночку стрелять неохота, набалованы, да и никак ты серенькую их шкурку от земли не распознаешь. Опять же из винтовки ты не убьешь ни ту птицу, что летает, ни ту, что бегает. Винтовка любит сидячую птицу. Да вот, к примеру, поднялось их над твоей над головой пар пять, либо шесть, а убьешь одного ряба — благодари Бога, это Его милость: Он тебе послал! Охотнику с рябами трудно, это и не я скажу тебе.
— Отчего же, когда они стадами летают? Ведь это, что за воробьями...
— А ты не серди меня; слушай, да потом и сказывай! С первого Спаса они по земле ходят, пищей запасаются...
— Так что же из этого?
— А то из этого, что на дерево рябов посадить — штука распрехитрая. Тут ты подкрадись так, что перво-наперво сумей, чтобы он не слыхал тебя на хворосте, а второе умей сделать так, чтобы у тебя на руках на твоих шум вышел, подобие, как они сами шумят крыльями. Да я тебе еще штуку подведу, запрос задам.
— Сделай милость!
— Ты мне ряба зимой застрели. Застрелишь ли?
— Я не охотник. Стрелять не умею, да и боюсь.
— Ну, так и Христос над тобой! Стало быть, слушай последки мои, да и не мешай уж мне! По зимам-то ведь вьюги живут. Ты вот на Печору-то ездил, знаешь, что это за пакость такая! Ты мне лёт от них услышь-ка на ту пору. — так, стало быть, и не задорься, не ходи! Зато благодать нам на этих рябов, когда небушко пасмурно, да дождем сдает, а по летам, когда ягод много. Вот когда занятно! И опять же, коли весна стояла холодная, да подогнало дождливое лето — рябов не будет...
— Отчего же?
— Селетки все повымерли.
— Это что же такое?
— А молоденькие, выводки. Те ведь где их насидят, там на все лето и остаются, разве к реке ближней подвинутся. А тут тебе и, все: больше и не спрашивай, да и сказывать нечего... Прощай. В Усть-Пинеге вспомнишь про меня, мне икнется, а я тебя и помяну молитвой своей. Прощай же!
Вот и Усть-Пинега, большая деревня, счастливая своим местоположением на устье двух больших рек, Пинеги и Северной Двины, а потому и богатая, хорошо обстроенная. Остается одна станция до Холмогор.
— А водятся ли у вас икотницы?
— Не чуть. Под Волоком (Пинегой) так, слышь, их много живет. А заводился у нас миряк...
— Так что же?
— Перестал.
— Отчего же, перестал?
— А исправник с окружным сговорились да и отстегали.
— За что же?
— Стало, так надо было начальству...
— Отчего же он выкрикать-то стал, миряком-то сделался?
— А некрутчины, сказывают, перепужался, надуть захотел.
— Да ведь есть с чего и перепугаться?
— Известно, есть с чего. Страшно. У нас, слышь, песня про это сложена. Так без слез ни единый человек не сможет.
— Спой-ка, ради Христа!
— Да так, спуста-то нельзя: на голос не поднимешь!
Надо было прибегнуть к хитрости. Сам я запел свою песню. Ямщик ее молча выслушал на второй подтянул, к третьей пристал и в конце ее уже заливался смело и весело.
— Распелись мы с тобой, — на добро ли только? Не перестать ли лучше? Вот и Холмогоры!..
IV. ПОЕЗДКА ПО РЕКЕ ДВИНЕ
1. ДВИНСКИЕ УСТЬЯ И ОКРЕСТНЫЕ С АРХАНГЕЛЬСКОМ СЕЛЕНИЯ
Никольский Карельский моностырь. — Ссыльный расстрига Федос (Феодосий Яновский). — Предание о Марфе Посаднице. — Вечевой новгородский колокол. — Лапоминис. — Остров Марков. — Еще предание о Петре Великом. — Новодвинская крепость. — Соломбала. — Наружный вид и характер населения. — Весенний карнавал. — Пригородные жители.
Река Северная двина, при простом (даже поверхностном) взгляде на карту Европейской России, принадлежит к числу самых больших рек и должна по всему занимать важное, место между всеми другими реками. Так говорит географическое положение ее, так говорят факты, к тому же приводят и исторические данные. Иначе и быть не могло. Двина должна быть главною между всеми реками севера Европейской России. Соперницы ее в нравственном значении для края, как, например, Печора, слишком удалены от всевозможных пунктов деятельности и, проходя малонаселенными, скудно одаренными природою местами, еще ждут своего будущего, может быть, и блистательного. Река Мезень, обставленная теми же неблагоприятными, как и Печора, условиями, идет из тех стран, где как будто бы вымирает в огромных вологодских лесах и зыбучих болотах всякая торговля и промышленная деятельность. Онега, поставленная, сравнительно, в лучшее положение, засыпана множеством порогов, по местам неодолимых, в большей части случаев враждебных для всяческих сношений. Правда, что некоторым числом порогов (в меньшей мере и в слабейшем качестве) снабжена и Двина, но зато за ней уже вековые права на то, чтобы быть пока единственным и главным подспорьем для всей беломорской торговли.
