В самом деле, он объясняет, что аламаннская конница не имела заведомого преимущества над римской пехотой. Она спешивалась, так как аламанны знали, «что конный боец, как бы ни был он ловок, в схватке с нашим клибанарием, держа узду и щит в одной руке и копье на весу в другой, не может причинить вреда нашему закованному в железо воину; а пехотинец в опасную минуту боя, когда все внимание сражающегося сосредоточено на противнике, незаметно подкрадываясь по земле, ударом в бок коню может свалить всадника, если тот не побережется, и без затруднения убить его»{100}. Иначе говоря, для всадников была необходимой техническая поддержка пехоты, какую часто будут иметь и средневековые кавалеристы. Пока что рост значения верховой езды явно сдерживало отсутствие практики либо протесты, которые прозвучали в тот же августовский день 357 г. из уст аламаннских пехотинцев по адресу их царя Хонодомария и других конных вождей: пехота потребовала от своих царевичей сойти с коней и встать рядом с ней, «чтобы, в случае неудачи, нельзя им было покинуть простых людей и легко ускользнуть», как, кстати, сделал Арминий в 16 г.
Аммиан Марцеллин хорошо описывает устрашающую внешность Хонодомария, соответствующую германской традиции: разве тот не носил на голове пунцовый султан? Он и его люди весь день были воплощением германского неистовства; но все-таки в конце дня он покорно сдался победителю, цезарю Юлиану.
Впрочем, противостоявшая им римская армия цезаря Юлиана была галло-германской, по выражению Гюстава Блока. Она, по Аммиану Марцеллину, состояла по преимуществу из «галлов», которые во всем напоминали в первую очередь франков. Они пели бардит, чтобы в решительный момент придать себе смелости; они «нагоняли страх уже внешним своим видом» (то есть каждая сторона старалась напугать другую) и под конец «издали громкий боевой клич. Начинаясь в пылу боя с тихого ворчанья и постепенно усиливаясь, клич этот достигает силы звука волн, отражающихся от прибрежных скал»{101}. Вождь этой победоносной галло-германской армии, цезарь Юлиан, был восточным римлянином, не усвоившим свирепой германской манеры поведения и отдававшим приказы; тем не менее в бою он был на высоте и щадил себя не больше, чем в свое время Германик. И его отряд не олицетворял дисциплину былых времен. В 361 г. Юлиан побывал «в Париже, это городок в Германии»{102}, как пишет грек Зосим: Париж избрал этого военачальника августом, подняв его на щите. Это тот же ритуал, который германские батавы совершили для Цивилиса в 69 г.! За тем только исключением, что солдаты, которые, совершив этот жест, стали мятежниками, восстав против Констанция II, и выдвинули Юлиана в собственных интересах. Тем самым они, возможно, выразили не столько преданность ему, каким бы олицетворением добродетели и справедливости он ни был, сколько отказ идти сражаться на Восток и желание остаться в Галлии.
В целом походы цезаря Юлиана не имели характера особо тотальной и особо свирепой войны. Такая битва, как Страсбургская, — исключение. Аммиан Марцеллин год за годом составлял победные сводки, но порой о победах над очень маленькими народами (как салические франки, впервые покоренные, таким образом, в 356 г.). Что это за победы, кроме настоящей большой битвы с аламаннами при Аргенторате (нынешний Страсбург) в августе 357 г.? Продвижение вперед с занятием территории и грабежами, в то время как германцы отходили в глубь леса, рискуя, что им придется перейти к партизанской войне. Иногда было достаточно простой угрозы, чтобы добиться подчинения по договору, то есть обязательства платить дань, весьма ненадежного (которое данники часто ставили под вопрос). Во всяком случае цезарь Юлиан всегда прощал своих врагов — это он-то, противник Христа! Ведь недостаточное снабжение его армии (из-за налоговых и экономических ограничений) не оставляло ему иного выхода, кроме как сочетать смелость с милосердием. Днем он со своей армией мог вести себя как хозяин, но ночью нуждался в подвигах настоящего воина, Хариеттоца (несомненно франка), с его бандой или, если угодно, — здесь как раз можно это сказать, — франкским корпусом. Не случайно он поручил Хариеттону взять в плен видного аламанна{103}.
Войска Юлиана получали жалованье и были распределены по полкам. Однако ему было трудно мешать им грабить и убеждать не разбредаться; если он рискнул в августе 357 г. под Аргенторатом (Страсбургом) дать сражение, то потому, что без этого не мог бы удержать их от множества мелких схваток, которые небывалая на сей раз сила противника делала опасными. Его армию финансировала империя (а налог контролировала ее аристократия), но по составу и духу эта армия была очень германской, а это означало «доблесть» и вместе с тем алчность, свободолюбие — и, следовательно, непостоянство…
Грабительские и карательные набеги на дальние земли или на соседние области были важной составной частью таких войн поздней Античности. Их основной целью было добиться от противника дани и даже верности и союзов — это значит, что врагов старались не истреблять. Очень часто брали пленных или требовали заложников, которым предназначалась ключевая роль в ускорении аккультурации и социальной эволюции. Варварские пленные, взятые римлянами, обрабатывали землю Галлии в качестве колонов; римские пленные, взятые варварами, объединялись в небольшие группы летов — часто грабителей, разношерстные в культурном отношении. Наконец, варварские воинские народы становились федератами, связанными с Римом союзными отношениями; впрочем, случалось, что они возобновляли войну, чтобы добиться более выгодных условий союза. Поэтому были возможны бесчисленные перемены в союзнических отношениях, а римские победы только облегчали проникновение германцев и германского духа в Галлию.
Авторы XIX в. проявляли расовые предрассудки при анализе текстов и даже при интерпретации археологических находок: они считали, что могут распознавать в захоронениях представителей германской расы. Сегодня для археологов франк — это «культурный фациес», характерный для бойцов вспомогательных войск римской армии, которые происходили с севера Галлии, а не из-за Рейна. Здесь наблюдался обычай хоронить в земле (вместо кремации) и помещать рядом с мужчинами оружие — длинные мечи, секиры, копья, стрелы, кинжалы, щиты с умбонами. По мнению Михаила Казанского, «эта новая практика появилась у германцев в Галлии и стала результатом осознания их нового социального статуса, связанного с их военными функциями»{104}. А франкский элемент, проникший в империю, остановленный в 257 г., но обосновавшийся там по договору в качестве федератов или как-то иначе, должно быть, стал катализирующим ядром, притягивающим к себе галльский элемент. Так появлялись солдаты — защитники Рима в эпоху поздней империи, содержащиеся за счет государственного налога, менее дисциплинированные, чем в классическую эпоху, но (и поэтому) часто добивавшиеся успехов, как, например, при Страсбурге. Аммиан Марцеллин мог назвать галлов Парижского бассейна гордым народом, отличающимся воинской доблестью, потому что это были галло-франки. Данные археологии подтверждают: раз они отказались от кремации, значит, оружие было для них символом статуса (в германском духе), то есть у них была единая элита.
Аммиан даже приписывал этим «галлам» происхождение от троянцев — словно в пику римлянам, потомкам Энея. А ведь такой же миф о происхождении франков будет в ходу в меровингские времена, судя по так называемой хронике «Фредегара», и историческая критика развенчает его только в XVI в. Этот миф был придуман в интересах людей VII в., но приходится признать, что он содержит и зерно истины, ведь троянские изгнанники в какой-то период играли роль вспомогательных войск Рима, конфликтовали с ним по поводу своих союзных отношений и дани, переходили из империи в Германию и обратно и, наконец, скорей освободились от Рима, чем завоевали его. То есть они добыли оружием аристократическую свободу, и реальная история — это наделе не столько грубое вторжение, сколько постепенное просачивание в римский мир, где государство в конечном счете стало слабей аристократии.
Можно ли сказать, что наполовину романизованные воины, такие как рейнские или салические франки в составе различных «племен», стали адептами более суровой, более радикальной войны, чем та, какую вели тацитовские германцы? Непохоже. Даже если предположить, что они хотели этого, им несколько недоставало возможностей. Сквозь всю позднюю Античность проносятся всевозможные варвары свирепого вида. После 360 г. конные аланы и гунны, примчавшись галопом из степей, добавили к этому образу еще один штрих, экзотическую нотку. Некоторые римляне сами напускали на себя воинственность, как патриций Аэций — на самом деле сын романизированного скифа и римлянки. Другие же из снобизма демонстрировали чрезмерную утонченность и изысканность, как епископ Сидоний Аполлинарий в 470-е гг. Но это не эпоха разнузданного насилия — картины сумрачного и разоренного мира выглядят сильным преувеличением. Это было, скорей, умеренное насилие.
