Иногда по ходу действия герою произведения предлагают выехать за границу, и тогда происходит сцена, больше всего напоминающая совращение святого Антония. Невыразимо противный иностранец трясет жиром и пачками кредиток, улещивает жратвой, бабами и прочим «раем для нищих и шутов», а Мичурин, Циолковский, Кулибин или иной совращаемый герой сглатывает голодную слюну и остается, конечно же, на неблагодарной, но обожаемой Родине.
При описании путешествий Миклухо-Маклая и Пржевальского вокруг них неизменно появляются англосаксы и французы самого гадостного вида и самого неприличного поведения. Занимаются они, говоря на сталинском новоязе, «вредительством», причем из самых подлых и циничных побуждений, — например, науськивают местных феодалов на экспедиции. Все это вранье, тут слов нет, не было таких «вредителей» — но зато схема становится особенно впечатляющей.
Большая часть этих исторических романов сегодня напрочь забыта — тут тоже нет нужды в словах. Таковы уж их и литературные, и познавательные качества. Это вам не стихи Пушкина и Тютчева, и даже не романы Загоскина. Однако эти произведения были изданы десятками и сотнями тысяч экземпляров; их читали, и они формировали отношение людей к действительности. Так сказать, шло создание общественного мнения.
Что же касается нашей непосредственной темы — Западной Руси, — то позволю себе проиллюстрировать Большой Московский Миф на материале, опять же, далеко не посредственного произведения.
Роман Л. В. Никулина «России верные сыны» построен на реальном материале эпохи наполеоновских войн. Реально существовал даже его главный герой, русский офицер Александр Можайский (хотя в какой степени герой соответствует прототипу, трудно сказать).
По ходу действия романа А. Можайский под именем французского эмигранта де Плесси оказывается в замке польской аристократии и много что там наблюдает. Вот, например, одна из сцен:
«— Друзья мои, — примирительно провозгласил статный, красивый ксендз, сидевший по правую руку князя. — Как бы там ни было, земли, отошедшие к польской короне на Люблинском сейме без малого двести пятьдесят лет назад, — Волынь, Киевщина, Подолия — суть земли короны, а не Руси. И пока в наших жилах хоть капля шляхетской крови, земли по Днепру принадлежат короне. Не будет мира между нами и схизматиками до тех пор, пока москаль не преклонит колено пред вечным статутом Люблинского сейма!
Крики «Да будет так!», гром рукоплесканий на мгновение оглушили Можайского. «Вот оно что… — думал он. — Вот чего хочешь ты, святой отец, вы, доминиканцы, иезуиты и алчная шляхта. И виновники тому — сами же русские дворяне, отдавшие в шестнадцатом веке Киевскую Русь и крестьянство во власть польской короне и фанатикам-ксендзам. Рим сеет вражду между нами и поляками, ты знаешь, чего хочешь — хитрый поп, выученик римский…» [28. С. 60].
Что характерно — нигде в тексте романа не объясняется, что это такое — Люблинский сейм. Кто были эти гадкие русские дворяне, «отдавшие Киевскую Русь польской короне и фанатикам-ксендзам». Не объясняется даже, кто же такие схизматики — кому же противопоставляет себя «статный, красивый ксендз».
В результате какой вывод могут сделать читатели? По крайней мере те, кто узнал о проблеме только из текста?
Господин президент считает, что купил живописца Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Квадригу, а живописец протек у него между пальцами и умер.
А. и Б. Стругацкие
Наверное, у кого-то уже возник естественный вопрос — что же автор обходит молчанием такой перл, как «Тараса Бульбу»? Не замалчиваю!
Эта повесть слишком близка к тому, о чем мы собирались написать, и заслуживает отдельного разбора. Кроме того, очень уж специфичны обстоятельства, при которых книга появилась на свет, и все они имеют прямое отношение к Большому Московскому Мифу. У меня есть три версии этих «обстоятельств», и я не берусь утверждать, какой вариант достоверен… И достоверен ли хотя бы один из трех.
Глухие намеки то на одну версию, то на другую прорываются в одной старинной книге [29]. Кое-что рассказывал мне мой родственник, которого я не считаю нужным называть (а он был человек исключительно информированный).
Один вариант очень прост: само русское общество в лице своих активных и уважаемых Гоголем представителей очень просило Николая Васильевича написать нечто подобное «Тарасу Бульбе».
Мол, вы же так любите Малороссию, так хорошо ее знаете! Так напишите роман про то, как Малороссия стала частью Российской империи. Про то, как казаки били своих врагов и врагов Москвы. Вам же для такого романа и все карты в руки…
Вторая версия: просил о том же лично царь Николай I. Очарованный «Вечерами на хуторе близ Диканьки», дико хохотавший во время представления «Ревизора», Николай Павлович счел, что полезную патриотическую повесть лучше всего напишет именно Николай Васильевич Гоголь.
Третья версия мало отличается от второй: царь беседовал с Николаем Васильевичем не лично, а через доверенных людей. Те, мол, и передали Гоголю некое мнение, игнорировать которое он и не мог, и не хотел.
В любом случае «Тарас Бульба» — это типичная заказная вещь. Книга, которая написана специально для того, чтобы в художественной форме воспеть Большой Московский Миф, а заодно и присоединение Украины к Российской империи. Вот только выполнил Гоголь заказ очень и очень своеобразно…
Разумеется, любое произведение можно трактовать как угодно и в каком угодно направлении. В том числе можно находить в нем то, о чем и не подозревал сам автор. И то, чего в произведении явно нет. Можно придумать, например, что Гоголь воспел подвиги казачества, проклял и пригвоздил к позорному столбу поляков, возвел на пьедестал самого Тараса Бульбу, вывел Андрия как самого мерзкого предателя.
Все это придумать можно, и именно эти выдумки красуются до сих пор в школьной программе. Только вот придуманное нами не становится реальностью по хотению составителей программ и учебников. Выдумки как были, так и останутся только нашими фантазмами. Единственный Способ выяснить, что же именно сказал автор, — это обратиться к самому тексту произведения. Вопрос — что же в нем самом содержится?
В условном времени и пространстве
Вообще, есть в книге некая хронологическая странность… Сам Николай Васильевич называет время действия повести — XV век. Но все польско-казацкие войны относятся к несравненно более позднему времени — к началу и середине XVIII столетия.
В XV веке вся Украина, и в том числе территория Сечи, входила в состав Великого княжества Литовского, и историкам неизвестны какие-либо «волнения» населения Малой, или Юго-Западной, Руси — современной Украины. Более того — и слова-то «Украина» в XV веке не было. Никак не мог никакой Тарас, Бульба или не Бульба, ни осознавать себя, ни объявлять «защитником Украйны». Это так же и по той же причине невозможно, как сделать его сторонником Петлюры или создателем первых колхозов.
Разумеется, Н. В. Гоголь никак не мог всего этого не знать, и если допустил эту условность, значит, у него есть какие-то свои основания поместить действие повести в те времена, когда ничего подобного никак не могло произойти. Зачем? Чтобы получить больше права на маневр, на сочинительство, на создание «Украины, какой она должна быть»? Возможно. Но тогда приходится признать, что Николай Васильевич рассказывает историю не реально существующей Украины, а некоей условной территории в условную эпоху. И соответственно, исторические реалии для него только способ рассказать нечто, имеющее к истории довольно косвенное отношение.
Кто такие казаки?
Ну, во-первых, казаки — это вовсе не народ. И не сословие, и не общественный слой. Казаком может стать абсолютно всякий, кому этого захочется.
Существуют, видите ли, реестровые казаки, получающие что-то от казны. А есть — «охочекомонные». Таким, «охочекомонным», казаком может стать любой; более того, время от времени в такие казаки «выкликают», то есть, попросту говоря, вербуют, всяких презренных людишек: «плугарей, гречкосеев, овцепасов, баболюбов».
Если верить Н. В. Гоголю, то от этих призывов немедленно «пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло, и лавку, бил горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня» [30. С. 232].
В этой эпической картине есть только одно несколько темное место — мне трудно поверить, что так уж и всякий пахарь немедленно бросал земледелие; что всякий абсолютно ремесленник и торговец тут же «посылал к черту» свое дело и в приступе буйного помешательства бил в доме всю посуду. Вероятно, все же одни убогие «гречкосеи» и «баболюбы» пользовались малейшим случаем, чтобы попасть в «настоящие люди», в «охочекомонные казаки». Другие, вероятно, не очень спешили. Предоставляю читателю самому представить себе типы и тех, и других — тех, кто спешил, и тех, кто не спешил бросить свое полезное занятие.
