Володи, неизвестно: в это летнее воскресенье у них никого не было дома. Санька Даниэль, в этот день вернувшийся из Прибалтики, попал домой на обыск и успел проститься с мамой.
Все обыски проходили – по крайней мере заканчивались – в ночное время. А у меня и начался в 10 часов вечера, что уже считается ночным временем. Руководил обыском вполне корректный капитан милиции, понятыми были две молоденькие девочки, которые весь обыск просидели не шелохнувшись и испуганно отказались съесть предложенные им яблоки. Обыскивали комнату, кроме капитана, два человека, не назвавшие себя: один молчаливейший, ни слова за вечер, второй – наоборот, словоохотливый. Например, находит уведомление о вручении письма с лагерным адресом.
– Это кто же такой Гинзбург?
– Мой друг.
– Тоже в тюрьме сидит?
– В лагере.
– Да? А какая разница?
Я терпеливо объясняю разницу между тюрьмой и лагерем – не для этого фигляра, а для девочек, которые показались мне случайными в своем качестве оперотрядчиц.
– А за что же он сидит?
– По статье 70.
– Да? А что же это за статья?
Я опять объясняю: и что за статья, и что сделал, и почему «Белая книга». Гинзбург ее так не называл – это почему-то в ходе следствия она оказалась «Белой». Он назвал просто: сборник документов по делу Синявского и Даниэля.
Через минуту опять невинно спрашивает:
– Почему же он назвал ее «Белой книгой»?
– Я же вам объяснила, что это не он так ее назвал, а КГБ – вы КГБ и спросите.
И тут он единственный раз взрывается:
– Мы – не КГБ!
– А я не говорю, что вы – КГБ. Я говорю: спросите в КГБ.
Молчаливый молчит. Похоже, что он-то и есть КГБ.
Словоохотливый находит коробку гуаши:
– Отсюда мазала?
– А что у нас, – спрашиваю я, – допрос или обыск?
– Ну, – он недоволен, но говорит почти ласково, – сказала бы, что нет, и оставили бы.
Капитан просматривает книги, кивает на сборник стихов Глеба Горбовского:
– Хороший поэт.
Время приближается к 2 часам ночи. Девочки сидят прямо-прямо и изо всех сил борются со сном. Маленький Оська давно спит на диване. Ясик, мой старший сын, не проснулся, когда мы пришли, и продолжает спать при свете, при разговорах. Мамино лицо окаменело, но, в общем, она держится более спокойно, чем я ожидала. Обыск кончается. Я заявила протест против проведения обыска в ночное время и против изъятия оригиналов подписей под письмом Генеральному прокурору по поводу процесса Гинзбурга и Галанскова.
Надо сказать, что из всех материалов обысков мало что было приобщено к делу: взятые у меня гуашь и кисточка; доска, на которой писался и отпечатался текст не принесенного на площадь плаката, изъятая у Бабицкого, – пожалуй, что все. Тем не менее не все изъятое было возвращено: материалы обысков Богораз, Литвинова, Русаковской были переданы «для проверки» в КГБ, то же самое – и часть материалов, изъятых у Тани Баевой. Остальное было возвращено. (В нарушение всех законов был произведен обыск у матери Володи Дремлюги, в Мелитополе, – 7 октября, когда следствие было давно закончено.)
А наутро после обыска в кармане халата я обнаружила забытый мною кусок материи с надписью «За вашу и нашу свободу»: мне не понравилось, как я написала, и я переписала заново, а «черновик» выбросить забыла. Действительно, трудно сделать тщательный обыск в нашей тесной, захламленной, заваленной книгами комнате [мы жили тогда вчетвером в одной комнате коммунальной квартиры]. Да и некоторая, как ни странно, гуманность. Уходя, мне сказали: «Скажите спасибо вашим детям, что обыск кончился так быстро». Назавтра мне велели явиться на Петровку, 38, к следователю Стрельцову.
26 августа утром я уже знала, у кого были обыски, кто арестован. Формально это еще был не арест – задержание. 28-го должно было окончательно выясниться, не выпустят ли ребят.
С утра я ходила записывать Ясика в школу. К часу поехала на Петровку, попросив одну из подруг посидеть с малышом. Обещанного пропуска в бюро пропусков не было, а молодой человек в окошке сказал: «Дозванивайтесь сами Стрельцову». Я объяснила, что мне Стрельцов не нужен, это я ему нужна. И написала аналогичное заявление начальнику управления: явилась, пропуска не получила, дозваниваться не стану, ухожу. Это чтобы не сказали, что я не приходила. И, пользуясь некоторым пробелом в лимите времени (во времени меня связывали часы кормления ребенка), я отправилась по своим делам.
Я обычно не замечаю слежку – оттого и считаю, что за мной не следят. Но тут было бы слишком трудно не заметить. Притом слежку вели не какие-нибудь начинающие юнцы, а опытные лбы – вероятно, скинувшие со своих плеч ношу неусыпной слежки за Литвиновым и Богораз. Выглядело это очень смешно: здоровенные пожилые мужики, остановишься, обернешься на них, и они, застигнутые врасплох, начинают любоваться небом, деревцами или внимательно глядят себе под ноги. Я забежала в знакомую редакцию [ «Юности», где работали мои друзья Сергей Дрофенко и Виктор Славкин] и из окошка увидела сосредоточенного типа на той стороне неширокой улицы. Когда я выходила из дверей редакции, он и другой такой же сидели на лавочках по обе стороны двери, и я волей-неволей прошла через этот почетный караул.
И как только я вернулась домой, раздался звонок:
– Наталья Евгеньевна? Это говорит Федоров, зампрокурора города Москвы. Что же вы не пришли? Я специально приехал с вами поговорить.
– Я же оставила заявление, – объяснила я и повторила то, что там было сказано. Затем я обещала, что приеду, когда покормлю ребенка.
Не знаю, раздумал ли Федоров со мной говорить или вообще не собирался, но в этот вечер у меня было два опознания и одна очная ставка – ничего больше. Когда я шла к кабинету следователя, Стрельцов стоял с каким-то мальчиком за дверью, ведущей в глубь здания. Когда я проходила, он сильно толкнул парня – оттолкнул, чтобы я его не видела. Этот-то мальчик, 19-летний слесарь из Ростова, и опознавал меня. Владимир Ударцев. С ним же была и очная ставка. Набитый газетной терминологией, он путал агрессию с эскалацией и все время говорил, что я выступала против «эскалации в Чехословакии». Когда я спросила, видел ли он, как задерживали и били демонстрантов, он сжался, как запуганный зверек, и злобно закричал: «Вас всех, всех следовало убить». Следователь обращался с ним на «ты», пренебрежительно, и мне вообще казалось, что парня взяли на площади, подержали ночку в КПЗ, припугнули и сделали из него хорошего свидетеля, возненавидевшего нас, – ведь это из-за нас схватили его, ни в чем не повинного. Но это, конечно, психологическая гипотеза.
Еще он сказал: «Они сами себя
