— Семнадцатый съезд вошел в историю нашей партии под названием. «Съезд победителей».
— Вот эти названия — как будто они что-нибудь определяют! Это агитационное название.
— На XVII съезде никаких оппозиционных вопросов не выдвигалось?
— То, что было открыто, Политбюро знало. Но все невозможно знать, просто невозможно, пока какой-нибудь повод не будет для этого. Я вам скажу, чтобы некоторый свет бросить на это дело, вы как считаете Хрущева — правым, левым, ленинцем — что? Хрущев, он сидел в Политбюро при Сталине все сороковые годы и начало пятидесятых. И Микоян. Чистили, чистили, а оказывается, правые-то в Политбюро сидели! Вот ведь как это сложно! Так вот, по таким, я бы сказал, цифрам и по таким формальным признакам нельзя понять это. Нельзя понять. Такие были глубокие изменения в стране, в партии тоже, что вот даже при всей бдительности Сталина освободиться от троцкистов и правых… В Политбюро и при нем все время сидели, особенно правые, которые наиболее приспособленчески умеют вести себя. Настолько гибкие, настолько связаны с нашей крестьянской родиной, настолько крепко связаны, и так этот мужик умеет приспособиться через своих идеологов со всем переливом и изгибом, что разобраться, где тут начинается троцкизм и особенно где начинаются правые, — это сложнейшая тема, сложнейшая.
Они во многих случаях ведут себя не хуже, чем настоящие ленинцы, но до определенных моментов. Как Хрущев. Когда был еще Сталин, он на XIX съезде был докладчиком по организационному вопросу. Я открывал съезд XIX…
Но мне посоветовали — у меня и теперь еще лежит речь страниц на двадцать на XIX съезде партии, — все Политбюро говорит: «Не выступай! Сталин будет недоволен, не надо, не выступай». Ничего особенного у меня не было, конечно, все было в пользу Сталина в конце-то концов, никто не знал текста моей речи, а вот — не вылезай, не надо тебе выступать!
— Почему?
— А почему я был удален из Политбюро после — XIX съезда в первый же день? Фактически. Нет, и формально. Да, да, вы этого не знаете.
— Но во всех газетах… Вы были в Президиуме ЦК…
— Президиум — двадцать пять человек. Это было в уставе предусмотрено. А собрался Пленум, надо было выбрать Бюро, выбрали Бюро без Молотова и Микояна. В состав Президиума я входил, в состав двадцати пяти, но он не собирался почти. А бюро — десять человек, но это не было опубликовано. Берия и Хрущев вошли.
В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду — где-нибудь так вечер провести, в кино пойти — меня перестали приглашать. Имейте в виду, что в последние годы Сталин ко мне отрицательно относился. Я считаю, что это было неправильно. Пускай разберутся в этом деле хорошенько. Я-то своего мнения о Сталине не менял, но тут какие-то влияния на него, видимо, были.
— Наверно, группа трех друзей поработала — Берия, Хрущев и Маленков?
— Да, видимо. Скорей всего, да. Но все-таки, конечно, главное не в этом. А недоверие было к моей жене. Тут сказалось его недоверие к сионистским кругам. Но не вполне, так сказать, обоснованное.
09.10.1975
— В энциклопедии: «В ноябре 1946 г. общее собрание Академии наук СССР избрало В. М. Молотова почетным академиком».
— В сорок шестом. Я был за границей. Я был в Нью-Йорке и получил телеграмму от Сталина. «Были у меня академики, — он пишет, — они хотят избрать тебя почетным академиком. Прошу согласиться». Я ответил, что согласен, и допустил глупость. Какую-то лишнюю фразу написал, вроде того что: «Ваш Молотов», — подписал. Потом Сталин мне сказал: «Я удивляюсь, как ты так подписал?»
Да, я говорю, действительно глупость. Ну, чересчур, ну, Академия, там, черт его знает, объединился пестрый состав, при чем здесь «Ваш»? Попроще хотел. Поскольку выдвинули меня в академики, нельзя не согласиться. Это глупость, конечно.
— Дальше: «В марте 1949 г. В. М. Молотов был освобожден от обязанностей министра иностранных дел и сосредоточил свою деятельность в Совете Министров СССР в качестве заместителя Председателя Совета Министров СССР».
Никак не комментируется. Это, видимо, уже Сталин начал давить на вас.
— Не комментируется? Нет, раньше все это началось.
19.04.1977
В январе пятьдесят третьего года приехала какая-то польская артистка… Домбровская-Турская. Ну вот, на другой день было опубликовано: на концерте присутствовали — первый Сталин, второй Молотов и т. д. Вот так. Я попал, как и раньше, на второе место, следили, кто за кем. Я формально числился еще вторым, это было опубликовано, я сам читал газету, но меня уже никуда не приглашали. Он же открыто выступил, что я правый.
— А не из-за Полины Семеновны?
— Она из-за меня пострадала.
— А не наоборот?
— Ко мне искали подход, и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии. Вот такое было положение.
— Вячеслав Михайлович Молотов, человек, который был вместе с Иосифом Виссарионовичем значительно раньше, чем вы стали руководящими деятелями государства.
— С 1912 года, — уточняет Молотов.
— С 1912 года! Вы вместе были в ЦК в самые острейшие и сложнейшие моменты нашей борьбы, вы прошли такое величайшее испытание, как Великая Отечественная война, вопрос стоял: быть или не быть…
— Я ничего особенного не сделал, — говорит Молотов. — У меня заслуг тут меньше, так сказать…
— Вы в Лондон летали?
— Летал, да.
— Во время войны, вероятно, ни один из политических деятелей не совершал тех ходов, какие совершили вы.
— Ну, пришлось, — соглашается Молотов.
— Вячеслав Михайлович Молотов, действительно, второе лицо в государстве на протяжении стольких лет, чем вы это объясните? Сталин что, вообще никому не доверял? Или его сознание пострадало? Как это может быть?
— Мнительность была. Сталин пережил такие трудные годы и столько взял на свои плечи, что в последние годы все-таки стал страдать однобокостью. Однобокость в том, что та или иная ошибка могла показаться поводом к серьезному делу.
— Но ведь в начале пятидесятых годов у нас уже не было и не могло быть людей, которые бы пытались проводить в партии антисталинскую линию.
— Погодите. В марте Сталин умер, а уже в июне — июле Хрущев возглавлял гот же самый ЦК. Как же это получилось так? Хрущев, Микоян, люди правых настроений, они сидели и изображали из себя величайших сторонников Сталина. Микоян ведь сказал к его 70-летию: «Сталин — это Ленин сегодня». Вы не повторите, я не повторю, а он в своей статье к его 70-летию гак изобразил, что вот вам был Ленин, а теперь такой же Сталин. А через несколько месяцев после смерти Сталина он от этого открутился. А Хрущев? Он ведь группу сколотил! Вот вам и крепость, вот вам и все очистили! Вот вам уже и все пройдено! Ничего еще не пройдено!
Я написал статью к 90-столетию Ленина в 1960 году, я тогда в Монголии был послом, направил ее в «Коммунист», она не была напечатана. Константинов, тогдашний главный редактор, один из немногих редакторов, который на мою статью хоть ответил, почему не напечатана: она не может быть напечатана, ваша статья, во-первых, потому, что вы не говорите о своих ошибках, раз, во-вторых, вы рассуждаете о Февральской революции и говорите, что она была ударом по империализму, будто бы не Октябрьская, а в-третьих, вы говорите, будто бы Ленин в беседе с вами говорил такие вещи — это как критика коммунистов, что наша страна такая слабая, — мы не можем напечатать.
А что мне Ленин говорил в 1921 году? Беседа была такая острополитическая, очень для меня, так сказать, важная. Ленин сказал: «Я хочу с вами поговорить насчет наших экономических дел». Преображенский тогда был замнаркома по финансам, оппозиционер, но он тогда еще не полностью себя показал, но все-таки на партийных позициях уже не стоял полностью.
И Ленин говорит: «Преображенский предлагает финансовую реформу, изменить, так сказать, паритет рубля, провести деноминацию, вместо тысячи назначить один рубль, в таком духе реформа. Нужно ли это? Ведь какое у нас положение государства — достаточно тронуть пальчиком одним, и все рухнет!»
Я это написал. Мне отвечают: а ведь такие вещи писать, это как поймут за границей — будут бояться революции.
Спустя почти сорок лет после того, как он мне это говорил, нельзя об этом сказать — это же абсурд! А вот видите, какое было положение. Так вот, в этих условиях только благодаря авторитету Ленина и держалось государство. Только благодаря этому! А потом — благодаря Сталину. Многое сделано, и выходило лучше, чем мы были достойны — ведь многие из нас были недостаточно подготовлены. А Сталин, его авторитет был настолько высок, что где тут собирать по каждым сложным вопросам пленумы и прочее. Приходилось иногда кое-что не очень демократически решать, а потом партия одобряла, как правило. И если бы мы собирали по каждому вопросу демократические решения, это бы нанесло ущерб государству и партии, потому что затягивалось решение вопроса, в некоторых случаях, может, к улучшению повело бы принятие более обсужденных решений, а в некоторых случаях сама затяжка решений принесла бы огромный вред. Вот в этих сложных условиях не всегда формальный демократизм решает дело.
