Один грамотей, составлявший летописный сборник в первой половине XVI в., чувствуя неполноту своего изложения и свое неумение сочинять повести и украшать их премудрыми словесами, извинял себя тем, что он не Киянин родом, ни Новгородец, ни Владимирец, но ростовский поселянин. Если эта оговорка указывает главнейшие центры книжнаго просвещения в Древней Руси, то любопытно отсутствие среди них Москвы. Ее не можем занести и в число городов, оставивших жизнеописания своих местных политических или церковных деятелей до половины XIV в. Даже пророк и один из основателей ея политическаго величия не нашел себе в ней русскаго жизнеописателя.
Современник митр. Петра и первый его жизнеописатель, ростовский еп. Прохор, был довольно известным лицом в свое время и в местной памяти по смерти. С его именем связана поэтическая легенда об основании Толгскаго монастыря в 1314 г. Еще игумен Спасскаго монастыря в Ярославле, он присутствовал на переяславском соборе вместе с своим епархиальным ростовским архиереем Симеоном и вскоре потом занял место последняго. В 1319 г. Прохор ездил в Тверь мирить ея князей с Юрием Московским, в 1325 г. с митр. Петром хоронил в Москве убитаго Юрия, в августе 1327 г., уже по смерти Петра, освящал там же заложенный последним Успенский собор, а под 7 сент. следующаго года летопись говорит уже о смерти его самого. Это указывает приблизительно на время составления жития. Разбор внешняго вида его дает основание для более точнаго определения. Труд Прохора, скоро встретивший сильнаго соперника в сочинении Киприана, сохранился в немногих списках, в которых, однако ж, текст его отличается обилием вариантов и заметными неправильностями. Рядом с описками, обычными у писцов, встречаем варианты, объясняющие судьбу текста. Когда во Владимирском соборе объявили о чудесах Петра, совершившихся в Москве вскоре по смерти его, по одним спискам, «почудися в. кн. Александр Михайлович и весь народ, иже бе в соборе»; другие вместо Александра, действительно бывшаго тогда (в нач. 1327 г.) великим князем, ставят великаго князя Ивана (Калиту), противореча собственному разсказу, что кн. Иван, описав эти чудеса, послал свиток во Владимир для прочтения в соборе, следовательно, не поехал сам. Автор жития упоминается в нем по всем спискам в форме, принадлежащей перу писца, а не автора: на переяславском соборе является «преп. иг. Прохор», свиток о чудесах читает во Владимире «преп. еп. Прохор». Происхождение этой последней поправки объясняется церковным употреблением, какое получил труд Прохора и на которое указывает его заглавие по софийскому списку: «преставление Петра, митр. всея Руси; а ее ему чтение», т.е. чтение в церкви на 6-й песни канона святителю. Этим же объясняются отчасти многочисленные варианты в конце жития и между ними один, для нас более других любопытный. Прохор ничего не говорит о преемнике Петра Феогносте, приехавшем на Русь в тот же год, когда умер Прохор. Описание оглашенных во Владимире чудес святителя заканчивается по софийскому и соловецкому спискам словами, обещающими конец жития: «Ты же, св. святителю, нам испроси грехов оставление…» Но житие оканчивается как будто припиской и, по-видимому, недоговоренной: «И се паки ино знамение его: создна бысть церкви вскоре милостью Св. Богородица и Божиа угодника, св. святителя Петра митр., а сотворение в. кн. Иван». Один список, наиболее исправный, как будто чувствуя, что эта приписка на месте, ставит ее перед заключительным обращением к святому, переделывая последнее для чтения в церкви на праздник святаго. В этой приписке можно подозревать намек на то, что житие написано до окончания и освящения Успенскаго собора в Москве (в августе 1327 г.), следовательно, вскоре по прочтении автором во Владимирском соборе свитка о чудесах Петра. Эти очевидные следы переделки не позволяют с уверенностью говорить о первоначальной литературной форме труда Прохора. В существующем его виде это — совершенно проложное житие, изложенное в сухом, сжатом разсказе. В нем можно отметить некоторыя новыя черты житейнаго стиля, любопытныя в русском памятнике, несомненно получившем теперешний вид еще в первой половине XIV в., вследствие того, что митр. Феогност, как разсказывает Киприан, получив от цареградскаго патриарха разрешение (в 1339 г.) почтить память святителя песнями священными и славословиями, установил «праздник светел святому». Прохор мало знал о жизни Петра на юге: он упоминает об его отце Феодоре, но не может назвать ни матери его, ни места рождения святаго, ни монастыря, где постригся Петр. Поэтому можно не предполагать особенных источников для его известий, что Петр начал учиться грамоте 7 лет и постригся 12 лет, ибо эти обычныя черты, по примеру греческих житий, вставлялись в наших, когда не были точно известны действительныя. Но даже в поздних списках труда Прохора не заметно черт, внесенных под влиянием сочинения Киприанова: в разсказе о святительстве Петра Прохор приводит известия, каких нет у Киприана; «град славный зовомый Москва», по выражению последняго, у перваго не более как «град честен кротостию».
Из всех разобранных выше житий с их редакциями можно набрать десяток, достоверно или вероятно написанных до XV в. Одно из них (Авраамия Смоленскаго) вполне отличается уже искусственным складом, позже усвоенным северной агиобиографией, и выше указан источник этого исключительнаго явления. Другое житие (А. Невскаго) — своеобразный, не повторившийся в древнерусской литературе опыт жития, чуждаго приемов житейнаго стиля. Остальныя жития, различаясь между собою свойством источников и фактическаго содержания, представляют несколько общих типических черт: они писаны для церковнаго употребления или, по крайней мере, имели его, некоторыя несомненно, другия вероятно; потому все они имеют характер проложной записки, или «памяти» о святом, отличаясь сухим, сжатым разсказом, скудно оживляемым речью действующаго лица или библейским заимствованием; в них заметно уже зарождение условных биографических черт и приемов, составивших реторику житий позднейшаго времени; но вопреки ей все они, не исключая и двух указанных, имеют в основе своей известную историографическую задачу, ставя на первом плане фактическое содержание жития и не обращая его в материал для церковной проповеди или нравственно-реторическаго разсуждения. Таковы происхождение и первоначальный вид древнерусской агиобиографии на севере.
Глава III.
Киприан и Епифаний
С XV в. развитие изследуемой отрасли древнерусской литературы заметно принимает иное направление. С одной стороны, усиливается постепенно производительность в этой отрасли; с другой — в ней выработывается новый характер, изменяющий отношение к ней историка. Для большинства новых житий предание перестает быть не только единственным, но и главным источником; в то же время начинают переработывать прежде написанныя жития; развивается особый литературный взгляд, под влиянием котораго составляются новыя жития и новыя редакции старых, найденных неудовлетворительными. С этого времени в житиях получают господство искусственные литературные приемы, устанавливаются сложныя правила и условия; сказание о святом уже не ограничивается простой исторической задачей — сохранить о нем память в потомстве, но ставит на первом плане другия цели. Эти приемы и цели не только устанавливают в житиях особую точку зрения, известный условный взгляд на описываемыя явления, но и определяют в них самый выбор содержания, которым может пользоваться историк. Если это содержание вообще становится гораздо богаче в сравнении с житиями предшествующаго времени, то примесь посторонних, неисторических элементов дает ему особую, условную оболочку, которую предварительно должен снять с него историк. Это направление развивалось в северной агиобиографии под иноземным южнославянским влиянием, проникавшим в нашу литературу двумя путями. С юга усиливается в северной Руси наплыв славянских оригинальных произведений и переводов, послуживших образцами и пособиями для изложения житий в новом направлении; в то же время, вслед за письменными памятниками юга, появляются пришлые оттуда же литературные таланты, которые дают нашей литературе первые опыты этого искусственнаго изложения.
Если тот состав, в каком сохранилась древнерусская письменность, может служить отражением действительнаго книжнаго движения в Древней Руси, то с XV в. в нем обнаружилось заметное оживление, по крайней мере, в письменности житий. Количество греческих житий, переведенных тогда или прежде, достигает значительной цифры, и русские списки их размножаются. Встречаем любопытное указание на движение этой письменности: в 1431 г. русский опыт списывает на Афоне до 20 житий и похвальных слов святым в славянском переводе, и вскоре, по воле игумена Троицкаго Сергиева монастыря, этот сборник переписывается в России. Впрочем, не в этих переводных житиях можно найти главный источник, из котораго указанное направление русской агиобиографии с XV в. почерпнуло свои особенности. Некоторыя из этих житий — пространныя биографии с искусственным составом, который мог служить образцом для наших писателей; таковы жития Нифонта, Евфимия Великаго, Макария Египетскаго, Афанасия Афонскаго, довольно часто встречающияся в наших списках XV в., также жития Антония Великаго и Панкратия, переведенныя по поручению Иоанна, экзарха болгарскаго, и др. Но как эти, так и масса остальных, кратких и простых по составу переводных житий остаются более верны историческому изложению, менее вносят в него других литературных элементов, нежели большинство наших с XV в. Сборники, вообще довольно верно отражавшие характер и движение древнерусской письменности, и для разсматриваемаго явления указывают другой, более прямой и широкий источник. Не внося в свое изследование вопроса о распространении и влиянии южнославянской письменности у нас в XIV—XV вв., мы отметим в нем одну черту, важную по отношению к развитию русской агиобиографии с XV в. Достаточно разсмотреть состав нескольких наших сборников XV в., чтобы заметить, что преобладающий элемент в нем составляют церковно-поучительныя произведения: слова и поучения на церковные праздники всего более переписывались и, следовательно, читались; даже жития святых встречаются между ними реже; зато значительную роль церковно-поучительной литературы составляют похвальныя слова и поучения на праздники святых; в десятке торжественников их нетрудно набрать до полусотни. Здесь встретим наиболее известныя ораторския имена восточной церкви: Василия Великаго, Афанасия Александрийскаго, Иоанна Златоуста, Прокла Константинопольскаго, Козмы Веститора и др.; значительную группу составляют оригинальныя славянския произведения в этом роде, принадлежащия перу двух южных славянских проповедников — Климента, епископа величскаго, и Григория Цамблака; этот последний один написал более 10 похвальных слов и поучений на праздники святых, которыя скоро и сильно распространились в древнерусской письменности. Сборники такого состава заметно размножаются с XV в. в нашей письменности. Этой церковно-ораторской литературе мы приписываем гораздо большую долю участия в выработке искусственнаго агиобиографическаго стиля у нас, чем переводным греческим житиям: из нея составители древнерусских житий широкой рукой черпали литературные приемы для украшения своего разсказа; здесь всего легче подобрать цитаты для заимствований, которыя дословно или в легком перифразе переносили они так часто в свои творения. Под влиянием указанных похвальных слов святым молитва, или краткая похвала, которой заканчивается иногда разсказ в древнейших северных житиях, стала отделяться от него в позднейших, принимая форму особой, иногда очень длинной статьи и сделавшись необходимой частию жития; действие тех же похвальных слов, переплетающих ораторское прославление святаго с чертами его биографии, изменяло характер и самаго фактическаго изложения в наших житиях, приближая его к мысли и тону церковнаго панегирика.
