Девушки ушли, а Денис принялся за свою рукопись.
— Послушай! — тосковал мавр. — Ты опять за перо? Давай, что ли, в кости сыграем, какой ты необщительный!
— А как твоя свадьба? — спросил Денис, чтобы его чем-нибудь отвлечь.
— Э! — расстроился мореход. — Отказала мне эта Сула.
— Как отказала?
— А так. Погляди — подарки все сгребла и вынесла в прихожую.
— Что же она вчера так радовалась, а сегодня…
— Це-це-це! — печалился Маврозум.
— Да сам-то ты серьезно ли решил жениться? Ведь ты этакий гуляка и женщины разные к тебе льнут.
— Понимаешь, друг, мне уже много лет, скоро будет сорок. Не всю же жизнь скитаться по морям? Иногда, сплю и вижу — дом свой, очаг, деточек… Ничего у меня нет. Ты еще молодой, генерал, ты этого понимать не можешь!
— Почему же и не понимать? — серьезно сказал Денис.
— Ты с ней не поговоришь, а? Скажи, что я в полных намерениях. У меня на семи островах денежки зарыты.
— Ладно, попробую поговорить и о денежках. Теперь же не мешай. Я должен писать.
— Вах, вах! — воскликнул Маврозум, весь в преклонении перед теми, кто должен писать, хотя один Бог знает, для чего это нужно. Накинул хламиду и ушел на Золотой Рог смотреть свою «Грегору».
Поскрипывало перо, бежало по лощеному пергамену. Денис уже не заботился, чтобы почерк не был похож на греческий. На случай, если на дороге веков кто-нибудь непрошеный все-таки обнаружит его послание и примется разгадывать его… Описать все, что случилось с Денисом, даже языком сухого протокола, оказалось весьма не просто, и он думал теперь только о том, чтобы скорее это писание закончить.
— Я не пойду за него замуж. — Сула ответила четко, несмотря на то, что у нее рот был полон шпилек — она подплетала косу. — И вообще я замуж не пойду. Кто вам сказал, что я, почти инокиня, собираюсь идти замуж?
— Но ты же вчера…
— Мало ли вчера. Вчера мне было просто смешно, что меня, деревенскую Сулку, кто-то сватает замуж. Но, видимо, в моем теперешнем сане я должна относиться к этому серьезнее. Итак, я решила: я не иду замуж.
— Может быть, тебе претит, что он разбойник? Я тоже сначала стеснялся этого, но ведь случилось так, что мы три года с ним отбыли вместе на каторге. И я понял, с течением времени, что вся эта разбойность, в сущности, это дело молвы, а в действительности он добрая душа…
— Я не гонюсь за доброю душой.
— А помнишь, ты была управляющей в моем дворце в Дафнах и ты мечтала о своем доме, о семье?
— Да, мечтала, но то была другая жизнь, другие обстоятельства. Неужели ты не понимаешь, генерал?
— Диалектика, — усмехнулся Денис. — Такую бы диалектику всепочтенному Акоминату.
— Ах, эти твои усмешки! — расстроилась Сула.
Стало темно. Денис разжег канделябр в три свечи, чтобы писать. А Сула, которая, по ее словам, забежала из монастыря, только чтобы забрать какую-то посуду, упаковала свою сумку.
— Так завтра будете его брать?
— Не исключено.
— И мы не увидимся никогда?
— Зачем такое жестокое слово?
— Это жизнь, как ты любишь повторять.
— Но зачем именно — никогда?
— Скажу тебе прямо, ведь Сула криводушной никогда не была. Вот за тебя я пошла бы без раздумья, как в омут бы головой. Пошла бы, нарушая всякий обет.
— А у тебя есть обет?
— Есть.
— Какой же?
— Нужно ли тебе знать?
— Как хочешь.
— Тогда знай, любимый. Матушка Гликерия, которая для меня более чем мать, взяла с меня обет заменить ее во иночестве, а во благовремении — и в большой схиме, то есть в ее каверне…
Денис весь содрогнулся, вспомнив то самое подземелье и в том каменном мешке представив ее, живую, огненную, славную Сулу.
— Послушай, Сула, а нужна ли Богу такая жертва?
— Нужна.
— Ну откуда ты так уверена? Ты что, действительно с Богом накоротке, как любила когда-то шутить?
— А больше всего эта жертва нужна мне самой.
— Но чем же ты так жестоко провинилась перед Богом, перед собой, что так жестоко должна себя казнить?
— Ну, моя жизнь была разной, разнообразной была моя жизнь. А вот взять — матушка Гликерия, она же в монашестве с младых лет, с детства. Так она же несет крест своего подвига отнюдь не за собственную вину.
— А за что же тогда?
— Ах, генерал, не искушал бы ты меня…
— Нет, мне надо точно это знать. Признаюсь, и меня мучают эти вопросы.
— Так за что же эта жертва? А за всех людей, если они скреплены любовью, как ожерельем. И за тебя, между прочим. Ведь я замечаю в церкви, генерал, ты не крестишься, не молишься, к причастию святому не приникаешь. И на войне ты был, людей убивал, таких же, вероятно, христиан… И матушка Гликерия хочет часть всеобщей совести на себя взять, там и твоя и моя частица. И в вечном мраке и молчании отбыть за тебя и за меня эту частицу… Не понимаешь? Бедный ты мой генерал!
И она сползла с дивана и совсем по-византийски легла лицом перед ногами своего генерала и руки прекрасные к нему протянула.
— Нет, не понимаю, — признался Денис. — Совершенно не понимаю. Но сердцем чувствую и умом от этого содрогаюсь.
— А ты поезжай на Восток, в Трапезунд. Эту новоявленную царевну или принцессу там разыщи. Мне ведь она тоже знакома. Я в кувикуле ее живала и по морде ее бивала, прости, Господи, меня. Доставишь туда сыночка — а по слухам, у нее уж там и новый народился — пожалуют тебе княжеский титул. Но знай, мой генерал, есть во всем огромнейшем мире кто-то, кто в жуткой каверне страдает за тебя, спасает твою бессмертную душу!
— Сула, что ты говоришь! — буквально закричал Денис, пытаясь ее поднять.
И она встала, тряхнула головой, перекинула через плечо роскошные косы и стала собирать свою сумку.
— Я виновата перед тобой… Ведь я и вправду хотела эту твою Фоти убить. Но не я, не я, клянусь Господом! Хотя и ножик готовила… Хотела, но не убила, кто убил, не знаю я. Но все равно виновата, каюсь беспредельно, вины мне этой не искупить!
— Не надо, не надо, — повторял обескураженный Денис. — Давай тогда лучше уходить… Уходи или уйду я.
Через минуту ее не было в доме, она ушла не обернувшись.
Писать что-либо в таком настроении было, конечно, невозможно. Денис погасил канделябр, вышел на улицу. В темном переулке ветер шарахался в высоких кронах платанов. По булыжнику, еле освещенному луной, Денис поднялся до Золотой Площадки. Большая Срединная улица текла, словно огненная река, посреди кипящей жизни ночной столицы. Тысячи плошек огоньками вырисовывали узоры на триумфальных арках императоров, на величественных фасадах соборов, на лавках менял и богачей. Было светло как днем, и, пораженные этой роскошью, буквально немели заезжие иноземцы.
Купцы из Киева, где волки выли на городских площадях, рыцари из Лондона, где падаль выбрасывали прямо под королевские окна, паломники из Парижа, где, чтобы переправиться через центральную площадь, надо было нанять силача и он на закорках перевозил вас прямо через невероятную хлябь. А совсем неподалеку от этой вселенской роскоши в глухом подземелье стариннейшего из монастырей праведница с голосом ангела обрекала себя на вечные страдания, только чтобы спасти всех.
— Прощай, византийская тьма! — говорил себе Денис. — Сердце чувствует, что уже завтра мы расстанемся с тобой и кто теперь знает?..
Как сочинял один византийский поэт, быть может, даже не кто иной, как хорошо знакомый нам Евматий Макремволит:
О своенравная красотка
С повязкой черной на глазах.
Ты все по-своему решаешь,
Во все ты вносишь кавардак…
Понятно, что речь идет здесь о прихотях судьбы. Утром сотоварищи наблюдали у подъезда общественного дома (бывшая усадьба Манефы Ангелиссы) выход на промысел питомцев Торника, сына покойного Телхина, того самого Торника, которого в детстве лягнул осел. Сперва деловито пробежали аристократы сиротского мира — разносчики новостей и доносчики, затем посемейному кучно прошествовали лжесвидетели в суде. Словно на палочках проскакали резвые оглашатели, на все лады пробуя запев: «А вот трава заморская купена-лупена, в нос завернешь — замертво упадешь, полежишь, вскочишь — опять захочешь». Или такое: «Частица животворная Евсея Косорыльского, части-ица, по денарию за приложенье! Полноправным римским гражданам со скидкой!»
И наконец, потащились каракатицы — нищие различного сорта и облика, поправляя на себе фантастические увечья — восковые бельма, накладное мясо, тряпичные горбы, а один даже эпатировал публику третьей рукой. Все нищие как нищие, у одного руки, допустим, нет, у другого даже обоих, но к этому все присмотрелись. А вот этот — настоящий вундеркинд. Прямо из середины груди у него торчит голая, живая, упитанная третья рука. Народ в ужасе.
