Только ближе к концу визита дож Мочениго, который призвал короля якобы для того, чтобы подарить ему некую редкую книгу, начал говорить о политике. Лепанто, сказал он, действительно был славной победой; но результатом стал дальнейший рост и так уже подавляющего могущества Испании; и для всех разумных государств Европы это должно стать поводом для сожаления. Он искренне верит, что Франция, в настоящее время заслуженно восстановившая былое величие, могла бы сделать все возможное, чтобы обуздать амбиции короля Филиппа. Что до религиозного вопроса во Франции — только два года назад произошла Варфоломеевская ночь: это, естественно, Венеции не касается, но дож надеется, однако, что его величество позволит ему выразить пожелание, чтобы под властью нового монарха Франция вернулась на путь милосердия и разумной терпимости. Такая политика хорошо служила на благо его собственной республики; только таким образом, как он осмеливается предполагать, можно обеспечить мир и стабильность.
Генрих был уклончив; как бывший глава католической партии во Франции, он вряд ли мог вести себя по-другому. Вскоре после этого, после прощального роскошного пира, король покинул город, дож лично сопровождал его до Фузины. Но Генрих никогда не забывал Венецию, радушный прием, который ему оказали, исключительно венецианское сочетание красоты и деловитости, утонченности и мудрости. Когда он попрощался со своими новыми друзьями, одарив их богатыми подарками в благодарность за гостеприимство — огромный бриллиант для дожа, тяжелую золотую цепь для хозяина палаццо, в котором он жил, Луиджи Фоскарини, — и дож, и Фоскарини, и их сограждане знали, без всякого сомнения, что их деньги были потрачены с толком.
Однако, если бы король Генрих мог снова посетить Венецию ближе к концу следующего года, или в 1576-м или 1577 году, он увидел бы совершенно другой город — город, в котором затихли радостные крики и праздничный шум, уступив место холодному и зловещему молчанию. С Пьяццы исчезли толпы людей; вокруг Риальто и Мерчерии лавки были заперты и закрыты ставнями. В Венецию пришла чума.
Это была эпидемия, столь же внезапная и ужасающая, как и разразившаяся свыше двухсот лет назад, она проникла во все уголки города и во все слои общества. Два знаменитых врача из Падуи, приглашенные официальными provveditori di Sanita,[264] оказались бесполезны. Вскоре старый Лаццаретто был переполнен больными, а новый — теми, чей диагноз еще не был установлен; несколько старых галеонов были отбуксированы на середину лагуны и поспешно превращены в дополнительные изолированные госпитали, обеспеченные пищей, лекарствами, свежей водой, врачами и священниками. Так как население вымерло или бежало, Венеция стала походить на покинутый жителями город. Постоялые дворы и гостиницы закрылись; суды перестали работать, поскольку судьи, адвокаты и те, кто мог бы судиться, искали убежища на материке. В тюрьмах осталось мало живых. Только дож, его синьория и сенат продолжали исполнять свои обязанности, хотя число действующих сенаторов уменьшалось с угрожающей скоростью. Осенью 1576 года, в отчаянной попытке предотвратить дальнейшее распространение чумы, все выжившие жители города были заперты в своих домах на целую неделю; но эта мера не достигла результата. Наконец, с приходом зимы, распространение болезни постепенно пошло на убыль; но только следующим летом, в воскресенье, 21 июля 1577 года, правительство осмелилось официально объявить о том, что эпидемия закончилась.
Чума унесла жизни около 51 000 венецианцев, и в том числе Тициана. Население города, которое в 1563 году составляло около 168 000 человек и к 1575 году выросло приблизительно до 175 000 человек, в 1581 году составляло только 124 000 человек. Вряд ли оставался хоть один венецианец, который не потерял бы близкого родственника; более того, многие семьи вымерли полностью. Даже теперь опасались, что официальное объявление искушает судьбу и что в любой момент могут прийти известия о еще одной вспышке болезни. Но Венеция не замедлила вознести благодарность за спасение: на острове Джудекка уже начала строиться новая большая церковь, порученная государством величайшему из живущих архитекторов Венеции Андреа Палладио — церковь Христа Спасителя, Иль Реденторе. Там, ежегодно и до конца республики, в то самое третье воскресенье июля, присутствовали на торжественной мессе дож и синьория; даже в наши дни это событие все еще ежегодно празднуется.[265]
Альвизе Мочениго не дожил до завершения строительства церкви. Он умер — естественной смертью — 4 июня 1577 года и был похоронен в церкви Санти Джованни э Паоло, где его надгробие можно увидеть в середине западной стены между надгробиями двух дожей Мочениго, Пьетро и Джованни, правивших незадолго до него. Неделю спустя после его смерти был избран преемник — герой Лепанто и самый прославленный из живущих венецианцев, Себастьяно Веньер, которому был восемьдесят один год. Вспыльчивый, непреклонный и остро осознающий свои выдающиеся достижения — вступив в должность, он сразу издал распоряжение, обязавшее всех аристократов, которые сражались при Лепанто, в течение недели носить красные мантии, — Веньер правил только один год; но этот год принес еще одну катастрофу с еще более ужасными последствиями, чем даже чума. Уже в 1574 году, вскоре после отъезда Генриха III, во Дворце дожей случился серьезный пожар, уничтоживший залы коллегии и сената и часть личных апартаментов. Теперь, 20 декабря, последовал второй большой пожар, гораздо хуже первого. Зал Большого совета и зал голосования были полностью уничтожены. Работы Гварьенто, Беллини и более поздних мастеров — Тициана, Тинторетто и Веронезе — погибли в огне; и хотя двое последних могли написать новые картины для восстановленных комнат, утрата была невосполнима. Более того, повреждения были так велики, что некоторые из наиболее выдающихся архитекторов того времени, и среди них сам Палладио, решительно настаивали, что все здание нужно разрушить и построить вместо него новый дворец в более классическом стиле; мы можем быть только благодарны, что восторжествовал разум, и всего за восемь месяцев величайшая в мире постройка светской готической архитектуры была тщательно восстановлена.[266]
Когда дож Веньер, который во время пожара отказывался покинуть Дворец дожей, умер спустя менее трех месяцев,[267] Большой совет — собравшийся, согласно венецианской традиции, чтобы выбрать избирателей, — был вынужден провести заседание в Арсенале. Только когда был определен сорок один избиратель, они смогли собраться в одной из неповрежденных комнат Дворца дожей для тайного совещания. 18 марта 1578 года их выбор пал на некоего Николо да Понте восьмидесяти семи лет от роду, он был значительно старше, чем даже его предшественник. У него за плечами была безупречная служба республике, которую он представлял не только на Тридентском соборе, но и в Риме, где у него была незавидная задача оправдываться перед папой за сепаратный мирный договор Венеции с султаном. К счастью, за семь лет его правления не возникло дипломатических сложностей такого масштаба. И только одна проблема, представляющая скорее личный интерес, чем какую-либо историческую важность, достойна упоминания. Она касается одной из немногих венецианских романтических героинь, чье имя все еще помнят: Бьянки Каппелло.
Бьянка была ослепительно красива и происходила из старого венецианского семейства. В 1563 году, в возрасте пятнадцати лет, она сбежала с бедным флорентийским банковским служащим, Пьетро Бонавентури, который был ее соседом в приходе Сан-Апонал. Ее разгневанный отец выдвинул обвинение, Совет десяти назначил официальное расследование, и прокуроры коммун объявили юную пару преступниками и назначили цену за их головы. Оказавшись в безопасности во Флоренции, однако, Бьянка скоро начала жалеть о своем импульсивном решении. Родители Пьетро, с которыми они вынуждены были жить, не могли себе позволить держать слуг, а Бьянка не имела привычки вести домашнее хозяйство, а также ухаживать за свекровью, прикованной к кровати. Поэтому, в общем, было неудивительно, что, случайно попавшись на глаза Франческо, распутному сыну великого герцога Козимо де Медичи, она уступила его домогательствам и вступила с ним в любовную связь, которая обещала быть несравнимо более приятной — и полезной, — чем жизнь с семейством Бонавентури.
Так как ее любовник был уже женат — на угрюмой набожной эрцгерцогине Иоанне Австрийской, — Бьянка вскоре оказалась в центре скандала, даже большего, чем тот, что она вызвала в Венеции. Тем временем, не обращая внимания на гнев своего отца, Франческо сделал ее мужа своим придворным и даже безуспешно пытался через посредничество флорентийского дипломатического представителя в Венеции и папского нунция добиться для нее амнистии и примирения с родителями. Затем, в 1574 году, умер герцог Козимо; и почти тогда же, но при менее торжественных обстоятельствах — его убили в уличной драке, возможно, с ведома Франческо, но вряд ли по его прямому приказу — скончался Пьетро Бонавентури. Теперь Франческо был великим герцогом Тосканским. Он немедленно поселил Бьянку во дворце по соседству со своим собственным и в течение следующих четырех лет демонстрировал ее всей Флоренции как свою признанную любовницу, что глубоко унижало меланхоличную Иоанну, которая находила утешение в еще более долгих и частых молитвах.
