Когда съезд обратился к вопросу о профсоюзах, мнения большевиков и меньшевиков разошлись. Меньшевики, поскольку они имели сильную поддержку в некоторых крупнейших отраслевых профсоюзах, выступали за их независимость. Позиция большевиков заключалась в том, что профсоюзы должны быть инструментами государства, его органами в деле «организации производства» и «восстановления подорванного хозяйства страны». К числу задач профсоюзов они относили «обеспечение всеобщей трудовой обязанности». Как было сказано в большевистской резолюции, «съезд убежден, что профсоюзы неизбежно превратятся в органы социалистического государства»: «Весь процесс полного слияния профессиональных союзов с органами государственной власти (процесс так наз. огосударствления) должен явиться как совершенно неизбежный результат их совместной теснейшей и согласованной работы и подготовки профессиональными союзами широких рабочих масс к делу управления государственным аппаратом и всеми хозяйственными регулирующими органами»145. Это вполне соответствовало традициям русской истории, где процесс огосударствления был всегда чрезвычайно силен, то есть государство всегда, рано или поздно, поглощало и подчиняло себе общественные образования, первоначально формируемые (иногда по его собственной инициативе) как самоуправляемые и независимые.
Поскольку фабричные комитеты были подчинены Всероссийскому совету рабочего контроля, который, в свою очередь, должен был отчитываться перед профсоюзами и их съездами, а задача профсоюзов заключалась в том, чтобы служить «органами социалистического государства», фабричные комитеты были обречены. Вся история организаций рабочего контроля, начиная с Первого съезда профсоюзов, — это история их неуклонного разрушения. Они увядали, таяли, умирали одна задругой. Последней попыткой спасти идею было безуспешное движение за создание в стране сети полномочных рабочих представителей, развернувшееся весной 1918 года. К 1919 году от фабричных комитетов осталось лишь воспоминанье.
Что касается профсоюзов, то они разрастались (не получая, впрочем, больших политических полномочий), так как война близилась к завершению и правительство все больше нуждалось в них для укрепления трудовой дисциплины. Партия постепенно присвоила себе право назначать профсоюзных руководителей на место тех, кто был избран, но не пришелся ко двору146. В 1919 и 1920 годы государственные и партийные резолюции все еще содержали демагогические заявления, что профсоюзы помогают управлять хозяйством страны. Но в действительности они служили уже исключительно проводниками распоряжений правительства. Вот как определял роль профсоюзов Троцкий в 1920 году: «Без трудовой повинности, без права приказывать и требовать исполнения, профессиональные союзы превратятся в пустую форму без содержания, ибо строящемуся социалистическому государству профессиональные союзы нужны не для борьбы за лучшие условия труда — это есть задача общественной и государственной организации в целом, — а для того, чтобы организовать рабочий класс в производственных целях, воспитывать, дисциплинировать, распределять, группировать, прикреплять отдельные категории и отдельных рабочих к своим постам на определенные сроки, словом, — рука об руку с государством властно вводить трудящихся в рамки единого хозяйственного плана»147.
Профсоюзы оказались более крепким орешком, чем фабричные комитеты. В 1920—1921 годы, по окончании гражданской войны, в рядах большевиков возникла взрывоопасная ситуация, связанная с практикой замены выбранных профсоюзных деятелей чиновниками, назначенными партией. Этот вопрос вызвал сильные внутрипартийные трения, которые Ленин использовал как предлог для запрещения в Коммунистической партии фракционной деятельности.
Коль скоро функция профсоюзов состояла не в защите интересов их членов, а в осуществлении государственной политики, было вполне логично сделать членство в них обязательным. Принудительный прием в профсоюзы не был заявлен как принцип, но по сути постепенно осуществлялся, охватывая все новые отрасли, так что к концу 1918 года три четверти всех рабочих, вольно или невольно, оказались членами профсоюза148. Однако, чем шире был этот охват, тем слабее становилась сама организация.
Право на забастовки везде считалось неотъемлемым правом трудящихся. Это еще раз подтвердила и Третья всероссийская конференция профсоюзов, состоявшаяся в июне 1917 года149. Ни в тот период, ни позднее коммунистическое правительство не издавало законов, прямо запрещающих забастовки. Тем не менее было очевидно, что большевики не потерпят, чтобы государственное предприятие прекратило работу из-за конфликта рабочих с администрацией. Законодательно запретить забастовки властям мешало то, что большинство промышленных предприятий все еще находилось в частных руках. Но и подтвердить право рабочих на забастовки власти не были готовы. На съезде профсоюзов в январе 1918 года профсоюзный деятель Г.В.Циперович утверждал, что профсоюзное рабочее движение, как и прежде, рассматривает забастовки в качестве средства защиты своих интересов, понимая при этом, что в условиях рабочего контроля их можно проводить более эффективно. Съезд, на котором большинство составляли большевики, проигнорировал эту формулировку150. На практике забастовки были разрешены на частных предприятиях (пока они еще оставались) и запрещены на государственных. По мере национализации промышленности забастовочная деятельность оказывалась фактически вне закона. Вот как описывает один исследователь смысл отмены de facto права на забастовки в советской России: «Советские власти исходили из того, что условия объединения и возможности профессиональных союзов основываются не на праве призывать трудящихся к забастовкам, а на их политических взаимоотношениях с государством и партией. Во всех случаях ответственность за недопущение и прекращение забастовок была переложена на профсоюзы, то есть как раз на ту организацию, для которой право на забастовки является жизненно важным. Профсоюзы оказались в невозможном положении: им пришлось отрицать единственное право, которое могло сделать их сильными и обеспечить защиту их членам»151.
Так был положен конец профсоюзному движению в советской России.
* * *
Политика, получившая впоследствии название военного коммунизма, проводилась в надежде, что она позволит поднять эффективность хозяйственной деятельности до невиданных высот. Это была самая смелая к тому времени попытка поставить производство и распределение на рациональную основу, полностью изгнав из экономики рыночную стихию. Была ли она успешной? Конечно, нет. Даже самые фанатичные приверженцы этой политики вынуждены были это признать, когда после трех лет экспериментирования советское хозяйство лежало в руинах. С той же быстротой, с какой власти подвергали национализации все, что попадалось им на глаза, рос нелегальный свободный рынок, грозивший поглотить остатки российских богатств. А оставалось уже очень мало. Национальный доход России в 1920 году колебался между 33 и 40% от того, что было в 1913-м. Жизненный уровень рабочих снизился к этому времени до одной трети по отношению к довоенным стандартам152.
Факты были бесспорными, различались только их объяснения. Левые коммунисты и другие сторонники быстрого наступления социализма, стоя посреди созданной ими разрухи, перед лицом неотвратимо наступавшего голода, отказывались признать поражение. В книге, опубликованной в 1920 году, Бухарин с жаром рассуждал о крахе советской экономики. На его взгляд, погибло только наследие «капитализма». «Никогда еще не было такой грандиозной ломки, — гордо восклицал он, — период этого распада исторически неизбежен и исторически необходим». В его книге, изобилующей марксистскими клише, не было фактов — ни статистических, ни каких-либо иных, относящихся к положению в экономике советской России. Факты показали бы, что виновным является вовсе не «капитализм», но большевизм*.
* Бухарин Н. Экономика переходного периода. Ч. 1. М., 1920. С. 5, 6, 48. Вторая часть этого сочинения, где автор обещал опубликовать эмпирические данные, так никогда и не была выпущена.
Другие коммунисты усматривали причину бедственного экономического положения в сохранении частного сектора. Они всегда утверждали, что социализм не может победить в условиях частичной национализации, и видели в создавшейся ситуации подтверждение своим словам: беда не в том, что правительство слишком жестко проводило социалистические преобразования, а в том, что действия его были недостаточно решительными. Типичной выдержанной в таком духе апологией военного коммунизма является статья В.Фрумкина, напечатанная в «Правде» в начале 1921 года, то есть в то время, когда власти от этой политики отказались. Развал экономики советской России автор объяснял тем, что «весь аппарат фактически находится в руках буржуазных и мелко-буржуазных элементов, наших классовых врагов». Такое положение можно было преодолеть только путем создания «достаточно многочисленных кадров красных командиров хозяйственного фронта». Эта задача, считал автор, являлась делом «более или менее отдаленного будущего»153.
