Но даже если бы мы уже достали газ, эти дни все равно ничего не принесли бы нам. Потому что когда я в это время под благовидным предлогом стал осматривать вентиляционную шахту, я обнаружил, что картина изменилась. На крышах всего комплекса находились вооруженные часовые-эсэсовцы, были установлены прожектора, а там, где только что на уровне земли располагалось отверстие шахты, было выстроено что-то вроде 3 — 4-метрового камина, закрывающего доступ к вентиляционному отверстию. В этот момент у меня возникло подозрение, что мой план раскрыт. Но на самом деле вмешался случай. Гитлер, который во время первой мировой войны на какое-то время ослеп, отравившись газом, распорядился построить этот камин, потому что токсичный газ тяжелее воздуха.
В принципе, я почувствовал облегчение оттого, что мой план провалился. Еще три — четыре недели меня преследовал страх, что кто-нибудь раскроет наш заговор, при этом я вбил себе в голову, что по мне видно, что я затевал. Все же после 20 июля 1944 г. нужно было считаться с риском, что поплатится и семья, моя жена и прежде всего наши шестеро детей.
Таким образом стал невозможен не только этот план сама идея покушения исчезла из моей головы так же быстро, как и появилась. С этого времени я видел свою задачу уже не в том, чтобы устранить Гитлера, а в том, чтобы срывать его разрушительные приказы. Это тоже принесло мне облегчение, потому что тут присутствовало все: привязанность, бунт, лояльность, возмущение. Независимо от всякого страха, я никогда бы не смог выступить против Гитлера с пистолетом в руке. Когда мы оставались наедине, его суггестивное воздействие на меня было до самого последнего дня слишком сильным.
Полное смешение моих представлений выразилось в том, что я, несмотря на все понимание аморальности своего поведения, не мог подавить чувства сожаления по поводу неотвратимого конца и краха его существования, выстроенного на его мессианском сознании. По отношению к нему я теперь испытывал смесь отвращения, сочувствия и восхищения.
Кроме того, я боялся. Когда в середине марта я снова решил предстать перед Гитлером с памятной запиской, вновь касавшейся запретной темы проигранной войны, я собирался передать ее вместе с сопроводительным письмом личного характера. Нервным почерком, зеленым карандашом, которым делал пометки только министр, начал я сочинять его. Случаю было угодно, чтобы я писал его на обороте листа бумаги, на котором моя секретарша выписала цитату из «Майн Кампф» для предназначенной для Гитлера большой записки. Я все еще хотел напомнить ему его собственный призыв к бунту в проигранной войне.
«Я должен был написать прилагаемую записку, — начал я, — это мой долг рейхсминистра вооружений и военной промышленности по отношению к Вам и немецкому народу». Здесь я помедлил и перставил слова. При помощи этой поправки я поставил немецкий народ перед Гитлером и продолжал: «Я знаю, что это письмо не может не иметь тяжелых последствий для меня лично».
На этом сохранившийся черновик обрывается. И в это предложение я внес изменения. Я все возложил на Гитлера. Изменение было незначительным: «… может повлечь тяжелые последствия для меня для лично».
Работа на этой последней стадии войны отвлекала и успокаивала меня. Моему сотруднику Зауру я предоставил позаботиться о том, чтобы военное производство продолжалось до конца. 1 «» Я сам, напротив, как можно теснее сошелся с представителями промышленности, чтобы обсудить с ними самые неотложные проблемы снабжения и переход к послевоенной экономике.
План Моргентау давал Гитлеру и партии желанную возможность продемонстрировать населению, что в случае поражения окончательно и бесповоротно будет решена его собственная судьба. Широкие круги действительно поверили этой угрозе. У нас же, напротив, давно уже были иные представления о дальнейшем развитии. Потому что цели, аналогичные тем, что преследовал план Моргентау, только в более резкой и решительной форме, ставили Гитлер и близкие ему политики, когда речь шла об оккупированных областях. Опыт, однако, показал, что в Чехословакии и Польше, в Норвегии и Франции промышленность продолжала развиваться и вопреки намерениям Германии, потому что в конце концов заинтересованность в ее активизации для своих нужд была сильнее, чем бредовые идеи оголтелых идеологов. Но если начинать оживлять промышленность, становится необходимым поддерживать основные условия функционирования экономики, кормить людей, одевать их, платить зарплату.
Во всяком случае, таким путем шло развитие на оккупированных территориях. Единственным необходимым условием было, по нашему мнению, сохранить в относительной целости и невредимости производственный механизм. Моя деятельность в конце войны, особенно после того, как я отказался от плана покушения, была направлена исключительно на то, чтобы, отказавшись от идеологических и националистических предубеждений, вопреки всем трудностям, спасти основы промышленности. Нельзя сказать, что я не встречал на этом пути сопротивления, и это заводило меня все дальше по пути лжи, обмана и шизофрении, на который я ступил. В январе 1945 г. Гитлер протянул мне на оперативном совещании обзор зарубежной печати: «Я же приказал уничтожить во Франции все! Как же получается, что французская промышленность уже через несколько месяцев приближается к довоенному уровню производства?» Он возмущенно посмотрел на меня. «Может быть, это пропаганда», — спокойно ответил я. Гитлер с пониманием относился к лживым пропагандистским сообщениям и вопрос был закрыт.
В феврале 1945 г. я еще раз слетал в венгерский нефтяной район, пока еще находившийся в наших руках силезский угольный бассейн, в Чехословакию и в Данциг. Мне повсюду удалось убедить местных сотрудников министерства поддержать наш курс и найти понимание у генералов. При этом в Венгрии на Балатоне я стал свидетелем сосредоточения и развертывания нескольких дивизий СС, силами которых Гитлер собирался начать широкомасштабное наступление. План этой операции держался в строжайшем секрете. Тем большим гротеском выглядело то, что знаки отличия на формах солдат и офицеров этих соединений выдавали их принадлежность к военной элите. Однако еще большим гротеском, чем это открытое развертывание перед внезапным наступлением, была идея Гитлера, что он силами нескольких танковых дивизий сможет свергнуть только что установленную Советскую власть на Балканах. По его мнению, народам юго-восточной Европы уже через несколько месяцев надоест советское господство. Всего несколько успехов в начале операции, говорил он в атмосфере отчаяния, характерной для этих недель, все перевернут. Обязательно начнется народное восстание против Советского Союза, и население станет поддерживать нас против общего врага, пока не будет достигнута победа. Это было что-то фантастическое.
Прибыв затем в Данциг, я оказался в ставке Гиммлера, главнокомандующего группой армий Висла. Он устроил ее в оборудованном со всеми удобствами спецпоезде. Я случайно стал свидетелем того, как он, разговаривая по телефону с генералом Вайсом, давал стереотипный ответ на все его доводы о необходимости оставить позицию, на которой сражение уже было проиграно: «Я дал Вам приказ. Вы отвечаете за это головой. Я привлеку Вас к персональной ответственности, есл позиция будет потеряна».
Но когда я на следующий день посетил генерала Вайса в Прейсиги-Штаргарде, оказалось, что позиция была ночью сдана. На Вайса угрозы Гиммлера явно не произвели никакого впечатления: «Я не буду бросать свои войска на реализацию неосуществимых требований, приносящих большие потери. Я делаю только то, что возможно». Угрозы Гитлера и Гиммлера начали терять свое действие. Во время этой поездки я также велел министерсткому фотографу сделать фотографии бесконечного потока беженцев, в немой панике двигавшихся на запад. Гитлер вновь отказался посмотреть снимки. Не раздраженно, скорее — в отчаянии — он сдвинул их, лежащих на большом столе для карт, в сторону.
Во время моей поездки в Верхнюю Силезию я познакомился с генерал-полковником Хайнричи, оказавшимся разумным человеком. Мне суждено было еще раз встретить его и сотрудничать с ним на доверительной основе в последние недели войны. Тогда, в середине февраля, мы решили, что путевое хозяйство, которое вскоре должно было понадобиться для переброски угля на юго-восток, не должно быть разрушено. Мы вместе посетили шахту под Рыбником. Советские войска, несмотря на непосредственную длизость фронта, не мешали работе предприятия. Казалось, противник тоже уважает нашу политику непричинения разрушений. Польские рабочие приспособились к изменившемуся положению, они не снижали производительность труда, в известном смысле в благодарность за наше обязательство сохранить им их завод, если они не прибегнут к саботажу.
