Так был положен конец профсоюзному движению в советской России.
* * *
Политика, получившая впоследствии название военного коммунизма, проводилась в надежде, что она позволит поднять эффективность хозяйственной деятельности до невиданных высот. Это была самая смелая к тому времени попытка поставить производство и распределение на рациональную основу, полностью изгнав из экономики рыночную стихию. Была ли она успешной? Конечно, нет. Даже самые фанатичные приверженцы этой политики вынуждены были это признать, когда после трех лет экспериментирования советское хозяйство лежало в руинах. С той же быстротой, с какой власти подвергали национализации все, что попадалось им на глаза, рос нелегальный свободный рынок, грозивший поглотить остатки российских богатств. А оставалось уже очень мало. Национальный доход России в 1920 году колебался между 33 и 40 % от того, что было в 1913-м. Жизненный уровень рабочих снизился к этому времени до одной трети по отношению к довоенным стандартам152.
Факты были бесспорными, различались только их объяснения. Левые коммунисты и другие сторонники быстрого наступления социализма, стоя посреди созданной ими разрухи, перед лицом неотвратимо наступавшего голода, отказывались признать поражение. В книге, опубликованной в 1920 году, Бухарин с жаром рассуждал о крахе советской экономики. На его взгляд, погибло только наследие «капитализма». «Никогда еще не было такой грандиозной ломки, — гордо восклицал он, — период этого распада исторически неизбежен и исторически необходим». В его книге, изобилующей марксистскими клише, не было фактов — ни статистических, ни каких-либо иных, относящихся к положению в экономике советской России. Факты показали бы, что виновным является вовсе не «капитализм», но большевизм. [Бухарин Н. Экономика переходного периода. Ч. 1. М., 1920. С. 5, 6, 48. Вторая часть этого сочинения, где автор обещал опубликовать эмпирические данные, так никогда и не была выпущена.].
Другие коммунисты усматривали причину бедственного экономического положения в сохранении частного сектора. Они всегда утверждали, что социализм не может победить в условиях частичной национализации, и видели в создавшейся ситуации подтверждение своим словам: беда не в том, что правительство слишком жестко проводило социалистические преобразования, а в том, что действия его были недостаточно решительными. Типичной выдержанной в таком духе апологией военного коммунизма является статья В.Фрумкина, напечатанная в «Правде» в начале 1921 года, то есть в то время, когда власти от этой политики отказались. Развал экономики советской России автор объяснял тем, что «весь аппарат фактически находится в руках буржуазных и мелко-буржуазных элементов, наших классовых врагов». Такое положение можно было преодолеть только путем создания «достаточно многочисленных кадров красных командиров хозяйственного фронта». Эта задача, считал автор, являлась делом «более или менее отдаленного будущего»153.
Более трезвые головы понимали, что «капитализм» вовсе не был причиной провала социалистических экспериментов 1918–1920 годов, напротив, только благодаря ему эти эксперименты вообще оказались возможны. В сущности, в период военного коммунизма большевики растрачивали человеческие и материальные ресурсы, накопленные в буржуазной России. Но ресурсы эти оказались не безграничны. Как утверждал автор аналитической статьи, напечатанной летом 1920 года в ведущей советской экономической газете, «к этому времени истощились окончательно запасы важнейших материалов и сырья, доставшихся нам в наследство от капиталистической России. Отныне все хозяйственные расчеты приходилось строить уже на собственном текущем производстве»154.
Эта позиция и легла в основу программы, принятой весной 1921 года и получившей название новой экономической политики. Страна вступала в переходный период, сроки не были твердо определены. В хозяйственной жизни был намечен возврат к ленинской модели «государственного капитализма». Сохраняя монополию на политическую власть, правительство вместе с тем отводило определенную роль в восстановлении производительных сил страны частному предпринимательству. В течение этого периода предполагалось готовить кадры «красных командиров хозяйственного фронта». А когда хозяйство окажется восстановленным и кадры будут стоять наготове, тогда можно будет предпринять новую атаку, навсегда истребить «буржуазного» и «мелко-буржуазного» классового врага и уже всерьез приступить к делу построения социализма.
ГЛАВА 8
ВОЙНА ПРОТИВ ДЕРЕВНИ
К весне 1918 года общины уже распределили среди своих членов земли, захваченные со времени февральской революции. Дальнейшего распределения не последовало: демобилизованным солдатам и промышленным рабочим, подоспевшим позже, редко удавалось получить свою долю земли. Но крестьяне, которые собирались мирно пользоваться награбленным, вскоре были вынуждены расстаться с иллюзиями. Для большевиков «великий передел» 1917–1918 годов был только отклонением от пути коллективизации. На основании указов, отдававших в собственность государства все зерно сверх и помимо того, что требовалось крестьянину на пропитание и семенной фонд, они заявили права на урожай 1918 года. Свободная торговля зерном была упразднена. Крестьяне, ошарашенные непредвиденным поворотом событий, яростно защищались, обороняя свои имущество, и поднимались на восстание, по количеству воюющих и по размеру охваченных им территорий, превосходившее все, что имело место в царской России. Пользы это практически не принесло. Крестьянину пришлось усвоить, что «грабить» и «быть ограбленным» — всего лишь разные формы одного глагола.
* * *
Величайшим парадоксом Октябрьского государственного переворота было, возможно, то, что он пытался установить «диктатуру пролетариата» в стране, в которой рабочих (включая кустарей-одиночек) было не более 10 % от всего трудоспособного населения, а крестьяне составляли не менее 80 %. Причем, с точки зрения социал-демократов, крестьяне — за исключением безземельных батраков — составляли часть «буржуазии» и являлись, как таковые, классовым врагом пролетариата.
Вопрос о классовой сущности единоличного крестьянина «середняка» был в центре разногласий между социал-демократами и социалистами-революционерами; последние относили крестьянина, так же, как и промышленного рабочего, к «труженикам». Маркс, однако, определил крестьянина как классового врага рабочего и «оплот старого мира»1. Карл Каутский утверждал, что цели крестьянства противоположны целям социализма2. В заявлении по аграрному вопросу Конгрессу Социалистического интернационала в 1896 году российская социал-демократическая делегация характеризовала крестьянство как «отсталый, закрытый для идей социализма класс, который лучше оставить в покое»3.
Ленин разделял это мнение. «Класс мелких производителей и мелких землевладельцев, — писал он в 1902 году, — является реакционным классом»4. Однако, в соответствии с его общей политикой вовлечения в революционный процесс каждой группы или класса, находящихся по той или иной причине в противостоянии существующему порядку вещей, он делал допущение, что «мелкобуржуазное» крестьянство может помочь «пролетариату» в его борьбе. В этом отношении — хотя это был всего лишь вопрос тактики — Ленин отличался от остальных социал-демократов. Он допускал, что деревенская Россия была еще под властью преобладавших «феодальных» отношений. В той мере, в которой крестьянство вовлекалось в борьбу против них, оно играло прогрессивную роль. «Мы требуем, — писал Ленин, — полной и безусловной, революционной отмены и уничтожения пережитков крепостничества, мы признаем крестьянскими те земли, которые отрезало у них дворянское правительство и которые по сию пору продолжают держать их в фактическом рабстве. Мы становимся таким образом — в виде исключения и в силу особых исторических обстоятельств — защитниками мелкой собственности, но мы защищаем ее лишь в ее борьбе против того, что уцелело от «старого режима»»5.
Именно из этих, исключительно тактических, соображений Ленин принял в 1917 году земельную программу эсеров и поощрял русское крестьянство захватывать частные земельные владения.
Но как только тактическая задача — падение «старого режима» и сменившего его «буржуазного» — была решена, крестьянин, по мнению Ленина, вернулся к своей традиционной роли «мелкобуржуазного» контрреволюционера. Российских социал-демократов, хорошо понимавших, какую роль французское крестьянство сыграло в подавлении городского радикализма, особенно в 1871 году, навязчиво преследовал страх, что «пролетарская революция» в России потонет в море крестьянской реакции. Настойчивое требование большевиков перенести революцию на промышленные страны Запада со всей возможной быстротой в большой мере вдохновлялось желанием избежать этой же участи. Оставить крестьянству вечное владение землей было равносильно тому, чтобы дать ему полный контроль над продовольственным снабжением городов, этих бастионов революции. Ленин отмечал, что европейские революции потерпели поражение, потому что не смогли справиться с «деревенской буржуазией»6. Для некоторых фанатичных последователей Ленина даже безземельный сельский пролетарий, которого Ленин, следуя Энгельсу, склонен был считать союзником, был не вполне благонадежен, поскольку он тоже «в конце концов крестьянин, т. е. кулак в потенции»7.
