„Ну, если вы этим удовлетворены, то обнимите же меня, — сказал великий князь, — и докажите тем, что вы мне друг; только обнимимтесь по русскому обычаю, поцеловавшись в губы“. Что и было исполнено. „Но в доказательство того, что вы мой друг, вы должны не оставлять службы, чтобы я имел случай доказать вам мое расположение“.
„Я не могу этого обещать, — сказал Шуцкий, — ибо семейные обстоятельства вынуждают меня выйти в отставку; но я прослужу еще год, чтобы доказать вашему высочеству, что я не имею никаких задних мыслей“.
Не довольствуясь удовлетворением, данным им в присутствии всех офицеров, великий князь явился на следующий день на полковой смотр, еще раз попросил у Щуцкого извинения и обнял его перед всем полком. <…>
Своим поступком с капитаном Шуцким великий князь заслужил в высшей степени любовь всех поляков. Между ними восстановилось совершенное спокойствие и всякий старается доказать чем-нибудь великому князю свою преданность. В то время, как я уехал, генерал Тулинский утратил уже свое значение, чем поляки, по-видимому, были весьма довольны».
Очевидно, дуэлянт Пушкин, приветствуя в декабре 1825 года в письме к Катенину вступление на престол Константина I, имел в виду и эти черты мировосприятия нового императора — «в нем очень много романтизма».
Когда же героем подобных ситуаций становился великий князь Николай Павлович, дело оборачивалось совершенно по-иному.
В двадцать втором году, когда гвардейские полки стояли в Вильно, великий князь на смотре лейб-егерского полка грубо оскорбил капитана Норова. «Я вас в бараний рог согну!» — кричал не нюхавший пороха солдафон боевому офицеру, кавалеру многих наград за храбрость, тяжело раненному во время заграничного похода. Но дальше произошло нечто, великим князем не предвиденное. 3 марта 1822 года он в растерянности писал генералу Паскевичу: «…гг. офицеры почти все собрались поутру к Толмачеву (командир батальона. — Я. Г.) с требованием, чтобы я отдал сатисфакцию Норову». Хотя Николай и называет далее поступок офицеров «грубой глупостью», но ясно было, что он попал в крайне неприятное положение и не знает, как из него выйти без ущерба для репутации.
Такого выхода не нашли ни великий князь, ни Паскевич. Прибегли к простому способу — репрессиям. Поскольку офицеры полка в знак протеста решили выйти в отставку, то командование выделило «зачинщиков» и наказало их дисциплинарными переводами в армию и увольнениями.
В отличие от Константина Николай — с его принципиально деспотическим мировосприятием — остро понимал политический смысл дуэли. Не последнюю роль тут сыграл его позор двадцать второго года. И когда, уже будучи императором, он декларировал: «Я ненавижу дуэли; это варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского», то это, помимо всего прочего, был запоздалый ответ на требование лейб-егерских офицеров, на вызов капитана Норова. И осуждение в 1826 году Норова, члена тайного общества, но давно отошедшего от активной деятельности, тоже было ответом…
Уже летом двадцать пятого года, незадолго до восстания, узнав о дуэльной истории в Финляндском полку, Николай сказал известную фразу: «Я всех философов в чахотку вгоню». Дуэль для него была проявлением ненавистной стихии нерегламентированного поведения и мышления — одним словом, философии.
Подавив мятеж, организованный неукротимым дуэлянтом Рылеевым, Николай после вступления на престол ничего не прибавил к антидуэльному законодательству. Он считал, что имеющихся законов достаточно. Но его отношение к поединкам сразу же стало широко известно.
Пушкин писал из Москвы в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой 15 сентября двадцать шестого года: «Много говорят о новых, очень строгих постановлениях относительно дуэлей и о новом цензурном уставе». Для Пушкина лишение дворянина права дуэли и цензурное стеснение мысли стояли рядом…
У нового императора в вопросе о дуэлях нашлись бескорыстные союзники, воспрянувшие духом в этой новой атмосфере.
В ноябре двадцать шестого года, вскоре после пушкинского письма, вышла в свет анонимная брошюра под названием: «Подарок человечеству, или лекарство от поединков», отпечатанная в типографии императорского воспитательного дома. На титульном листе значилось: «Посвящается нежным матерям (от родителя же)».
«Родители!
Великий государь наш и Отечество вопиют к вам гласом мудрости, гласом совета, обратить внимание ваше на коренное домашнее воспитание детей ваших, без чего никакого усилия одного правительства не в состоянии отвратить возродившееся зло самонадеянности и вольнодумства века сего.
Стихийная мысль, заключающая в себе зародыш буйства, есть защищение себя самим собою, не правами, не законами, а поединком или лучше назвать привилегированным убийством себе подобного.
Прилагаемая мною при сем выписка исторических событий даст вам некоторый способ с сосанием молока ребенка вашего внушить ему все омерзение к поединкам. Приговор строгий против ложного понятия о чести; примеры исторические, освященные волею и разумом самодержавных особ, отцов своих народов, и без сомнения, согласно с волею и мудрою дальновидностью и нашего Отца Отечества; все сие будет служить подкреплением нравоучению вашему… Употребите сие как предупредительное средство против эпидемической болезни вдали грозящей детям вашим.
Русский».
Все примеры, которые «родитель же» приводит далее, сводятся к противопоставлению воинской добродетели и дуэльной кровожадности — так сказать, целесообразно государственного и бессмысленно личного аспектов храбрости.
Однако главным в брошюре было обличение дуэльной идеи как «стихийной мысли, заключавшей в себе зародыш буйства», сопряжение ее с «возродившимся злом самонадеянности и вольнодумства века сего».
Брошюра вышла через три месяца после казни лидеров тайных обществ. Аноним прямо указал на связь поединков с мятежом.
Никто из российских монархов после Петра не высказывал так резко свою ненависть к дуэльной идее, как Николай. Он не предполагал еще в двадцать шестом году, что ему и не понадобится ужесточать наказания за поединки или же карать по всей строгости имеющихся суровых законов.
Сама реальность царствования, сама атмосфера его, определившаяся к концу тридцатых годов, оказалась лишена того кислорода, который поддерживал пламя чести, то есть придавила ту среду, в которой и возникали по-настоящему опасные — идейные — дуэли.
И нужна была «тайная свобода» Пушкина, чтобы на исходе последекабрьского десятилетия, стоя над могилой дворянского авангарда, отчаянным усилием на миг соединить прервавшуюся связь времен.
Дуэль Киселева с Мордвиновым очень занимала его.
Липранди о Пушкине
…Холопом и шутом не буду и у царя небесного.
Пушкин
Прологом знаменитой дуэли генералов Киселева и Мордвинова оказалось событие чрезвычайное. Офицеры Одесского пехотного полка, входящего во 2-ю армию, дислоцированную в Молдавии, измученные и возмущенные издевательствами полкового командира, злобного аракчеевца Ярошевицкого, бросили жребий, кому избавить полк от тирана. По выпавшему жребию поручик Рубановский на ближайшем дивизионном смотре перед строем избил ненавистного подполковника. Тот вынужден был уйти в отставку, а Рубановский, разжалованный, пошел в Сибирь…
Следствие, наряженное командующим, графом Витгенштейном, свело все к ссоре подполковника с поручиком. Начальник штаба армии Павел Дмитриевич Киселев, однако же, узнал, что драма разыгралась, можно сказать, с ведома командира бригады генерала Ивана Николаевича Мордвинова. Мордвинов был одним из тех генералов, от которых Киселев, либерал и сторонник реформ, мечтал избавиться, чтобы открыть дорогу близким себе людям. И он потребовал отстранить Мордвинова от командования. Старый фельдмаршал ни в чем не перечил своему энергичному начальнику штаба. Мордвинов бригаду потерял. Дело, казалось, было кончено. Киселев уехал в заграничный отпуск.
Однако старые генералы, не без оснований опасавшиеся Киселева, решили сделать свой ход и стали натравливать пострадавшего на начальника штаба. По возвращении Павла Дмитриевича, в июне двадцать третьего года — совсем недавно отнята дивизия у вольнодумца Михаила Орлова, расследуется дело «первого декабриста» Раевского, — Мордвинов пришел к начальнику штаба требовать нового назначения. Киселев отказался ходатайствовать за него, напомнив о трагедии в Одесском полку. В частности, он сказал Мордвинову, что невыгодные для него сведения получены от дивизионного командира генерала Корнилова. Корнилов был среди тех, кого Киселев, вступив в должность, охарактеризовал императору весьма невыгодно, и, естественно, считал начальника штаба своим врагом. Он письменно уверил Мордвинова, что ничего Киселеву не сообщал. Что было, как мы увидим, неправдой…
