Бахметев приехал в Петербург около 10 июля. На театр военных действий безногого генерала не отпустили, и он дал Батюшкову официальное разрешение ехать без него, дав несколько рекомендательных писем.
Еще до отъезда Батюшков обращается с посланием «К Дашкову»:
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем —
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
24 июля Батюшков выехал из Петербурга под Дрезден. Генерал Н. Н. Раевский оставил его при себе адъютантом.
Батюшков – Гнедичу, сентябрь 1813 года, лагерь близ Теплица: «Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но Бог помиловал! – потом близ Теплица в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно» [т. 2, с. 258].
4–7 октября 1813 года произошло генеральное Лейпцигское сражение, вошедшее в историю под названием Битвы народов и положившее конец господству Наполеона в Европе. Первый удар приняла на себя Богемская армия, в состав которой входил корпус Раевского. Четыре дня упорных боев окончились полным поражением французов.
«Чужое: мое сокровище» (1817): «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у Красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною…
Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно дело идет дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков! Посмотри, что у меня“… Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи“. Еще минута – еще другая – пули летали беспрестанно, – наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!“. Отъехали. „Скачи за лекарем!“. Поскакал… Один решился ехать под пули, другой воротился… Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами… На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах… Мы суетились, как обыкновенно водится в таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно, я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего“, отвечал Раевский… и потом оборотясь ко мне: „Чего бояться, господин Поэт“ (он так называл меня в шутку, когда был весел): „У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, / Она в сраженьях пролита за родину“*» [т. 2, с. 38] [31].
Из письма Гнедичу от 30 октября: «Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих… Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу».
Отношение № 389 штабс-капитану Батюшкову.
Господин штабс-капитан Батюшков!
Именем его императорского величества и властию, высочайше мне вверенной, в справедливом уважении к отличной храбрости вашей, в сражениях 4 сего октября под г. Лейпцигом оказанной, по засвидетельствованию генерала от кавалерии Раевского, препровождаю у сего для возложения на вас орден святыя Анны 2 класса.
Главнокомандующий действующими армиями
генерал от инфантерии
Михаил Барклай-де Толли.
После взятия Лейпцига генералу Раевскому стало хуже: «к ране присоединилась горячка». Его направили для лечения в Веймар. Батюшков неотлучно находится при нем. И вот он, переводчик Парни, Буало, Грессе, разочаровавшийся во французском языке и литературе, попадает в центр литературной Германии.
«Мы теперь в Веймаре, дней с десять, – пишет Батюшков Гнедичу, – живем покойно, но скучно. Общества нет. <…> В отчизне Гёте, Виланда и других ученых я скитаюсь как скиф. Бываю в театре изредка. Зала недурна, но бедно освещена. В ней играют комедии, драмы, оперы и трагедии, последние – очень недурно, к моему удивлению. „Дон Карлос“ мне очень понравился, и я примирился с Шиллером. <…> О комедии и опере ни слова. Драмы играются редко по причине дороговизны кофея и съестных припасов; ибо ты помнишь, что всякая драма начинается завтраком в первом действии и кончается ужином. Здесь лучше всего мне нравится дворец герцога и английский сад, в котором я часто гуляю, несмотря на дурную погоду. Здесь Гёте мечтал о Вертере, о нежной Шарлотте; здесь Виланд обдумывал план „Оберона“ и летал мыслью в области воображения; под сими вязами и кипарисами великие творцы Германии любили отдыхать от трудов своих… Гёте я видел мельком в театре. Ты знаешь мою новую страсть к немецкой литературе. Я схожу с ума на Фоссовой „Луизе“; надобно читать ее в оригинале и здесь, в Германии».
«Было бы трудно лучше Батюшкова передать, чем был для русского офицера Веймар в 1813 г., – писал советский исследователь С. Н. Дурылин, – все в одной куче – и русские офицеры в Театре Гёте, и благоговейные припоминания русского читателя о Гёте как об авторе „Вертера“, и неизменный „Оберон“, и мещанские драмы, которых нельзя давать на сцене по крайней бедности веймарского театра, <…> и восторг от открытия давно открытой Америки немецкой литературы! Но… Творчество Гёте Батюшков знает довольно поверхностно. Он не знает, что „Страдания юного Вертера“ были написаны не в Веймаре. Он не читал недавно изданного „Фауста“, не знает, что так горячо хвалимого им „Дона Карлоса“ Шиллера поставил в своем театре именно Гёте. И… даже не попытался встретиться с ним…
А Веймар еще в шестидесятые годы XVIII в. начал становиться центром германской культуры. Герцогиня Веймарская Анна Амалия приглашает сюда самого именитого немецкого писателя Виланда. В 1776 году ее сын, герцог Карл Август, приглашает Гёте, назначая его директором театра; Гёте приглашает Гердера и Шиллера. Н. М. Карамзин, посетивший Веймар с рекомендациями к Гёте и Гердеру, еще в 1790-х годах с восторгом описал это посещение в „Письмах русского путешественника“.
Целая картина в нескольких строках».
Бывший поклонник французской литературы, которого «ужасные поступки Вандалов, или французов, в Москве <…> поссорили <…> с человечеством», открывает для себя литературу немецкую.
Впрочем, Раевский лечился в Веймаре всего около месяца. В середине декабря они с Батюшковым уже снова в действующей армии. Перед новым, 1814 годом русские войска перешли границу Франции.
Батюшков – Гнедичу, 16 января 1814 года, местечко у крепости Бефора: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции… Эти слова: мы во Франции – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов» [т. 2, с. 266–267].
