И спаситель явился!
10 февраля — Милютин: «Гр[аф] Лорис-Меликов понял свою новую роль не в значении только председателя следственной комиссии, а в смысле диктатора, которому как бы подчиняются все власти, все министры. Оказывается, что в таком именно смысле проповедывали «Московские ведомости» несколько дней тому назад; а известно, что «Московские ведомости» имеют влияние в Аничковом дворце[902] и что многие из передовых статей московской газеты доставляются Победоносцевым — нимфой Эгерией Аничковского дворца. Вот и ключ загадки.
Лорис-Меликов, как человек умный и гибкий, знающий, в каком смысле с кем говорить, выражался с негодованием о разных крутых, драконовских мерах, которые уже навязывают ему с разных сторон. Думаю, что он и в самом деле не будет прибегать к подобным мерам, обличающим только тех, которые испугались и потеряли голову. Но достигнет ли он того, чего от него ожидают, — не знаю.
В городе распускают всякие толки. /…/ Странно, что в народе ходит недобрая молва о великом князе Константине Николаевиче; выводят какие-то подозрения из того случайного факта, что в день взрыва во дворце великий князь был в Кронштадте».[903]
Итак, молва назвала Лорис-Меликова ставленником цесаревича, Каткова и Победоносцева. Интересно, что и эти последние в тот момент считали так же.
Цесаревич Александр записал в дневник 14 февраля: «Сегодня вступил в новую должность гр[аф] Лорис-Меликов; дай, Боже, ему успеха, укрепи и настави его!..»[904]
Катков удовлетворенно писал: «Случилось то, чего следовало ожидать».[905]
Сам Лорис-Меликов клянется в верности цесаревичу: «С первого дня назначения моего на должность главного начальника Верховной распорядительной комиссии, дал себе обет действовать не иначе как в одинаковом с вашим высочеством направлении, находя, что от этого зависит успех порученного мне дела и успокоения отечества…»[906]
При этом Лорис-Меликов составляет воззвание «К жителям столицы», опубликованное 15 февраля: «На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни»[907] — и позже неоднократно повторял подобное. Одновременно он пишет умиротворяющее письмо к Каткову, стараясь оправдать проскользнувшие «либеральные» нотки.
16 февраля «Голос» изливается в восторгах по поводу воззвания Лорис-Меликова: «Если это слова диктатора, то должно признать, что диктатура его — диктатура сердца и мысли».[908]
17 февраля Катков публикует призыв сосредоточить власть в одних руках[909] — это тоже неявный призыв к поддержке того же Лориса.
Поистине, новый «диктатор» поначалу нравится всем — кроме народовольцев, которые и привели его к власти, сами не ожидая того! Трудно переоценить их разочарование!
И свое веское слово они выскажут тотчас.
Празднование 19 февраля 1880 года прошло с большой помпой, но было объявлено только о сокращении недоимок по выкупным платежам, которыми по-прежнему было обременено крестьянство.
Зато была объявлена амнистия административно высланным и состоящим под надзором полиции — это был явный реверанс перед террористами и общественностью.
20 февраля некий приезжий провинциал И.М. Млодецкий (как выяснилось — крещеный еврей из Слуцка) поджидал подъезжавшего «диктатора» у подъезда его дома. Он выстрелил сбоку в упор: была пробита шинель и вырван клок мундира на спине, после чего бравый генерал сам обезоружил нападавшего.
21 февраля Млодецкого судили военным судом, а 22-го — повесили.
По словам присутствовавшего Достоевского, на казни присутствовало до 50 тысяч зрителей.
На этот раз общественное мнение, живущее надеждами, оказалось безоговорочно против террориста, хотя его поспешная казнь вызвала неоднозначную реакцию.
«Исполком» пропел Млодецкому хвалу, объяснив, что покушение, несомненно, вызвано несбывшимися надеждами на царские милости 19 февраля, и, выразив свое сожаление, объявил его террористом-одиночкой.
Сделано это было уже после казни, 23 февраля, когда Млодецкий не мог уже на это ответить: «Покушение Млодецкого — единоличное как по замыслу, так и по исполнению… Млодецкий действительно обращался к ИК с предложением своих сил на какое-нибудь террористическое предприятие, но, не выждав двух-трех дней, совершил свое покушение не только без пособия, но даже без ведома ИК»[910] — желающие могут этому поверить!
Впрочем, может быть, в это стоит и поверить: уж больно странным оказался путь Млодецкого на эшафот. С.Г. Сватиков[911] рассказывает,[912] что Млодецкий, подозрительно шатавшийся возле Зимнего дворца, был задержан еще 6 января 1880 года и выслан в Слуцк. По дороге 28 января он сбежал и вернулся в столицу с револьвером, якобы украденным у жандармского офицера.
«Исполнительный Комитет», несомненно, несет моральную ответственность за покушение — как и Ишутин с товарищами в 1866 году: они не остановили преступника. Заметим притом, что какому-то Млодецкому спокойно удалось выйти на контакты с «Исполнительным Комитетом».
Что же касается покушения, то пробитые шуба и мундир — целиком на совести самого Лорис-Меликова; в публике поговаривали, что на нем была кольчуга, но, как мы понимаем, возможно она и не понадобилась!..
Покушение же создало Лорис-Меликову ореол героя и мученика в борьбе за идеи (как и Столыпину в 1906 году покушение на Аптекарском острове, искалечившее его детей) — очень невредный «довесок» к образу начинающего «диктатора»!
Характерно, что в эти же дни раздались и первые слова критики в адрес Лорис-Меликова — совершенно с другого фланга.
Катков, подумав и пережив впечатления в течение нескольких дней, не мог оставить без должного ответа призыв Лориса к «обществу»: «В обществе не установившемся и переживающем переходную пору, кроме злонамеренных людей бывает много малодушных и неразумных, людей, надменных личным знанием, фантазеров и пустословов. Будет ли помощь и действие таких людей полезны правительству»[913] — писалось в «Московских ведомостях» 19 февраля.
«Нет надобности обращаться к обществу за поддержкой и пособием. Оно само обратится к правительству на всякую добрую помощь и содействие, лишь бы только правительство должным образом дисциплинировало своих деятелей сверху донизу и искало себе опору в патриотическом духе и русском мнении»[914] — писалось там же 21 февраля — уже после покушения Млодецкого.
Еще через месяц, начиная с 20 марта 1880, Катков, вполне уже уяснив тенденцию, которой решил придерживаться «диктатор», развернул против него ожесточенную критику; сразу состоялось обсуждение вопроса о вынесении Каткову цензурного предупреждения[915] — такого не было с самого 1866 года!
Налицо оказалось два фронта недовольных: народовольцы и Катков. Никто ни тогда, ни позднее не понял, что это может оказаться и основой для весьма практического альянса.
Пока же народовольцам оказалось не до того, чтобы к критике Каткова присоединить свою собственную «критику».
Как раз в это время (на рубеже февраля-марта 1880) Лорис-Меликов продчинил себе III Отделение (Дрентельн был уволен в отставку) и развернул мощную результативную борьбу против террористов.
Началось с Киева, где еще накануне покушения Млодецкого несколько арестов произвел Судейкин, вероятно, по собственной инициативе. Затем события в Киеве покатились, как снежный ком.
21 февраля начались судебные процессы над несколькими пропагандистами, арестованными еще ранее. На одном судили 19-летнего еврея студента И.И. Розинского: у него при обыске обнаружили несколько прокламаций. На другом судили уже солидного 25-летнего православного М.П. Лозинского, участника сербско-турецкой войны. Этот был еще более виновен — распространял прокламации среди крестьян и солдат. Обоих приговорили к смертной казни.
Затем был задействован суперагент Судейкина, которого тот завербовал еще в апреле 1879. Это был полунищий портной еврей Л. Забрамский — отец семейства, положением которого даже не поинтересовались барствующие киевские революционеры.
В Киеве портных евреев было едва ли не больше, чем клиентов на их труд. После какого-то денежного конфликта с одним из заказчиков Забрамский и очутился ненадолго в тюрьме. Там он впервые познакомился с «политическими», о существовании которых ранее не подозревал — и они потрясли его воображение. Не случайно он, выходя на волю, согласился передать записку от кого-то из братьев Избицких, уже год сидевших в тюрьме. С этой запиской его и перехватила тюремная стража. Не имея никакого желания прочно засесть (не забудем о семействе, бывшем на его иждивении!), Забрамский безо всякой охоты согласился на сотрудничество (это отмечал сам Судейкин) — и был выпущен вместе с запиской.
