Гитлер, по-видимому, растерялся, наступила небольшая пауза. Приветливо, но, как мне показалось, хорошо все рассчитав, он продолжал: «Вы переутомлены и больны. Поэтому я решил немедленно отправить Вас в отпуск. Другой человек будет руководить Вашим министерством в Ваше отсутствие». — «Нет, я здоров, — отвечал я решительно. — Я не пойду в отпуск. Если Вы больше не хотите, чтобы я был министром, отстраните меня от должности». В тот же миг я вспомнил, что Гитлер отклонил это решение уже год тому назад. Гитлер ответил решительно и безапелляционно: «Я не желаю увольнять Вас. Но я настаиваю, чтобы Вы немедленно ушли в отпуск по болезни». Я упорствовал: «Я не могу, оставаясь министром, нести ответственность, в то время как кто-то другой будет действовать от моего имени». И уже несколько примирительным тоном, почти умоляюще добавил: «Я не могу, мой фюрер». Это обращение прозвучало в первый раз, Гитлер не дрогнул: «У Вас нет другого выбора! Я не могу отстранить Вас!» И как будто тоже проявляя слабость, добавил: «Из соображений внутренней и внешней политики я не могу отказаться от Вас». Я, взбодрившись, ответил: «Я не могу уйти в отпуск. Пока я занимаю эту должность, я буду руководить министерством. Я не болен!»
Последовала продолжительная пауза. Гитлер сел, я без приглашения сделал то же самое. Уже не так натянуто Гитлер продолжал: «Если Вы, Шпеер, убеждены, что война не проиграна, можете продолжать исполнять свои обязанности». Из моих памятных записок и, уж конечно, из отчета Бормана, ему был известен мой взгляд на положение дел и то, какие выводы я из этого сделал. Очевидно, он хотел, вырвав у меня это заветное слово, на все времена лишить меня возможности раскрывать другим глаза на истинное положение вещей. «Вы знаете, что я не могу быть в этом убежденным. Война проиграна», — ответил я честно, но не упрямо. Гитлер перешел к воспоминаниям, рассказал о тяжелых положениях, в которые он попадал в своей жизни, положения, когда, казалось, все было потеряно, но он все же выходил из них благодаря упорству, энергии и фанатизму. Бесконечно долго, как мне казалось, он предавался воспоминаниям о годах борьбы, в качестве примеров он приводил зиму 1941/42 г.г., грозящую катастрофу на транспорте, даже мои успехи в области вооружений. Я все это уже много раз слышал от него, знал эти монологи почти наизусть и, если бы он прервался, мог бы продолжить их почти слово в слово. Он почти не изменил голос, но, может быть, именно в ненавязчивом и все же завораживающем тоне и состояло его усмиряющее воздействие. Мною владело то же самое чувство, что и несколько лет тому назад в кафе, когда я не мог уйти от его гипнотического взгляда.
Поскольку я не произнес ни слова, а лишь в упор смотрел на него, он неожиданно снизил свои требования: «Если бы Вы поверили, что войну еще можно выиграть, если бы Вы, по крайней мере, поверили, тогда все было бы хорошо». Гитлер уже заметно перешел на почти просительный тон, и на мгновение я подумал, что он в своей слабости еще больше способен подчинять других своей воле, чем когда он принимал напыщенный вид.
При других обстоятельствах я, наверное, тоже бы смягчился и уступил. Однако на этот раз мысль о его разрушительных планах оградила меня от его дара убеждать людей. Взволнованно и от того несколько повысив голос, я ответил ему: «Я не могу, при всем желании не могу. И, наконец, я не хочу уподобиться тем свиньям из Вашего окружения, которые говорят Вам, что верят в победу, не веря в нее».
Гитлер не отреагировал. Какое-то время он неподвижно смотрел перед собой, а потом снова заговорил о том, что ему довелось пережить в «годы его борьбы» и вновь, как часто случалось в эти недели, вспомнил неожиданное спасение Фридриха Великого. «Нужно, — добавил он, — верить, что все изменится к лучшему. Надеетесь ли Вы еще на успешное продолжение войны или Ваша вера подорвана?» Гитлер еще раз снизил свое требование до формального, обязывающего меня заявления: «Если бы Вы, по крайней мере, могли поверить, что мы не проиграли! Вы же должны в это поверить!.. Тогда я уже был бы удовлетворен». Я не дал ему ответа 8 «».
Наступила долгая мучительная пауза. Наконец, Гитлер рывком поднялся и заявил неожиданно опять недружелюбно и с прежней резкостью: «У Вас 24 часа времени! Можете обдумать Ваш ответ! Завтра Вы скажете мне, надеетесь ли Вы, что войну еще можно выиграть». Он отпустил меня, не подав мне руки.
Как бы для иллюстрации того, что должно было произойти в Германии по воле Гитлера, я получил непосредственно после этой беседы телеграмму начальника транспортной службы, датированную 29 марта 1945 г.: «Цель состоит в создании „транспортной пустыни“ в оставляемых нами областях… Недостаток материалов для проведения подрывных работ делает необходимым проявление изобретательности для использования всех возможностей с целью произвести разрушения трудноустранимого характера». Сюда относились, специально перечисленные в директиве, любые мосты, железнодорожные пути, централизационные посты, все технические сооружения на сортировочных станциях, депо, а также шлюзы и судоподъемники на всех наших маршрутах. Одновременно должны быть полностью уничтожены все локомотивы, пассажирские и товарные вагоны, все торговые суда и баржи. Затопив их, предполагалось создать мощные запруды на реках и каналах. Следовало использовать любые боеприпасы, прибегать к поджогу или подвергать важные детали механическому разрушению. Только специалист может определить, какая беда обрушилась бы на Германию, если бы был осуществлен этот тщательно разработанный приказ. Эта директива также показывала, с какой педантичностью претворяли в жизнь каждый общий приказ Гитлера.
Оказавшись в своем маленьком временном жилище во флигеле министерства, я довольно устало повалился на постель, мысли мои были в беспорядке и я думал о том, как мне ответить на 24-часовой ультиматум Гитлера. Наконец, я поднялся и принялся формулировать письмо. Вначале я шарахался от попытки убедить Гитлера, пойти ему навстречу к неотвратимой реальности. Но затем я продолжал со всей резкой прямотой: «Ознакомившись с Вашим приказом о тотальных разрушениях (от 19 марта 1945 г.) и вскоре после этого с жестким приказом об эвакуации, я усмотрел в этом первые шаги к реализации этих намерений». В этом месте я дал ответ на его заданный в ультимативной форме вопрос: «Но я не могу более верить в успех нашего благого дела, если мы в эти решающие месяцы одновременно станем методично разрушать основы жизни нашего народа. Это такая большая несправедливость по отношению к нашему народу, что судьба больше не сможет быть благосклонной к нам… Поэтому я прошу Вас не совершать этот шаг, когда дело идет о самом народе. Если Вы сможете решиться на это в какой бы то ни было форме, мне вновь удалось бы обрести веру и мужество для того, чтобы продолжать работать с максимальной энергией. От нас уже не зависит, — отвечал я Гитлеру на его ультиматум, — какой будет наша судьба. Только провидение способно еще изменить наше будущее к лучшему. Наш вклад в это может состоять только в твердой позиции и непоколебимой вере в вечное будущее нашего народа».
Я завершил свое письмо не принятой в таких личных посланиях фразой: «Хайль, мой фюрер». Мои последние слова были адресованы тому, кто оставался теперь уже единственной нашей надждой: «Боже, храни Германию» 9 «». Перечитав это письмо, я решил, что оно написано слабо. Может быть, Гитлер усмотрел в нем мятежный дух, который вынудил бы его принять ко мне меры. Потому что когда я попросил одну из его секретарш перепечатать это получившееся неразборчивым предназначенное ему лично и поэтому написанное от руки письмо на специальной пишущей машинке с крупным шрифтом, она вскоре позвонила мне: «Фюрер запретил мне принимать у Вас письма. Он хочет видеть Вас здесь и услышать Ваш ответ от Вас лично». Вскоре мне было приказано немедленно явиться к Гитлеру.
Около полуночи я поехал по совершенно разрушенной Вльгельмштрассе с находившейся в нескольких сотнях метров Рейхсканцелярии, не зная, что мне делать — или что сказать. 24 часа прошли, а ответа просто не было. Я решил, что буду отвечать по обстоятельствам. Гитлер стоял передо мной, неуверенный в себе, почти робкий, и коротко спросил: «Ну?» Я на мгновение смешался, но затем, словно для того, чтобы что-нибудь сказать, не раздумывая и не вкладывая в это какого-либо смысла, изрек: «Мой фюрер, я безоговорочно с Вами».
Гитлер ничего не ответил, но мой ответ растрогал его. Помедлив немного, он протянул мне руку, чего не сделал, приветствуя меня, его глаза, как это теперь случалось часто, наполнились слезами: «Тогда все хорошо», — сказал он. Было ясно видно, какое облегчение он почувствовал. Я тоже на мгновение был потрясен его неожиданно теплой реакцией. Мы вновь испытали что-то вроде прежнего чувства, связавшего нас. «Если я безоговорочно с Вами, — тут же заговорил я, чтобы воспользоваться ситуацией, — тогда Вы должны поручить осуществление Вашего приказа мне, а не гауляйтерам». Он поручил мне составить бумагу, которую он собирался немедленно подписать, но, когда мы начали ее обсуждать, он продолжал настаивать на разрушении промышленных объектов и мостов. Так я распрощался с ним. Уже был час ночи.
