Почему же он это сделал? Как известно, это было практически первое, что он сделал. Летом 1740 года он вступил на трон. Уже в декабре он приказывает своей армии двигаться в Силезию, "на встречу со славою". Почему?
Шаткие притязания на наследство, которые он мог бы предъявить на парочку небольших частей Силезии, были слишком сомнительными, чтобы быть мотивом его действий, не говоря уж о том, чтобы быть оправданием. Сам он для этого не сделал ничего. Когда читаешь его собственные комментарии к 1740/41 годам, то волосы могут встать на голове: "Меня прельстил соблазн увидеть свое имя в газетах, а позже войти в историю" — так пишет он в 1740 году в одном из писем. А годом позже, в наброске для "Истории моего времени" он пишет следующее: "Обладание войсками, готовыми к битве, хорошее состояние государственной казны и деятельный темперамент — вот в чем были причины, по которым я отважился на войну". Но все это нельзя принимать за чистую монету. Самоирония и насмешка над собой принадлежали к особенностям натуры Фридриха. Истинные причины, побудившие его к войне, хотя и достаточно оппортунистические, были все же немного серьезнее. То, что его "соблазнило", было единственной в своем роде благоприятной возможностью.
Правящий представитель династии Габсбургов умер в октябре, не оставив потомка мужского рода. Наследование трона его дочерью Марией Терезией оспаривалось — по крайней мере, для его признания необходимо было заплатить определенную цену; например, Силезию! И почему бы сразу не подстраховаться вдвойне, тем что сначала забрать требуемый залог, а затем обращаться с ним в качестве владельца? Этому также обстоятельства благоприятствовали, ведь в 1740 году из Силезии были выведены все австрийские войска, и её взятие в собственность было просто военной прогулкой. Австрия как раз только что закончила не слишком удачную турецкую войну не слишком удачным миром, и "после этого мира австрийское войско находилось в дезорганизованном состоянии… Войско было и измотано, и лишено боевого духа. После заключения мира большая часть армии осталась в Венгрии." Так пишет Фридрих в своей "Истории моего времени". Австрия также представлялась находившейся в состоянии как политического шантажа, так и потери обороноспособности — и такой возможности урвать для своей страны огромный кусок земель Фридрих не смог противиться.
Это было аморально, и кроме того, это нельзя назвать политически дальновидным шагом. Но так делалась политика в 18-м веке, и не только Пруссией. Примечательно то, что в так называемой австрийской войне за наследство, которая послужила причиной внезапного нападения Фридриха, не только подвергшаяся нападению Австрия тотчас же нашла себе союзников, но и напавшая Пруссия: Францию, Баварию и Саксонию. Все они равным образом хотели извлечь выгоду из ослабления в тот момент Австрии. То, что Пруссия использовала эту слабость для неприкрытого грабительства земель, нисколько их не отпугнуло от совместных действий с ней. Явно они в этом не участвовали.
Наоборот, это Фридрих через полтора года с холодной усмешкой снова бросил своих союзников. Именно тогда Австрия была столь сильно осаждена, что поневоле где-то необходимо было дать слабину, и легче всего оказалось первым делом передать Силезию Пруссии. Фридрих, со своей стороны, нашел, что его союзники начали становиться могущественными и отчасти зловещими. Поскольку сам он не хотел от Австрии ничего более, кроме Силезии, то без угрызений совести он нашел себя готовым к сепаратному миру, когда ему не пришлось более оспаривать Силезию — пусть даже только на время. И затем, когда после этой измены Фридриха Австрия снова взяла верх над ослабевшей коалицией, Фридрих вновь столь же хладнокровно, как только что заключал мир, разорвал его и снова развязал войну (1744 год) — ведь победоносная Австрия снова может отнять у него Силезию! — и только лишь для того, чтобы в 1745 году во второй раз нарушить союз, когда Австрия во второй раз уступила Силезию. Война за австрийское наследство закончилась в конце концов в 1748 году, через восемь лет, безрезультатно для всех участников — кроме Пруссии, которая уже тремя годами ранее вышла из войны, обеспечив устройство своих делишек. Французский дипломат тогда заметил разочарованно и остроумно: "Nous avons tous travaillé pour le roi de Prusse" [37]. Отсюда и происходит это выражение.
Вот так тогда политика и делалась. Без сомнения, силезская политика Фридриха была бессовестной политикой силы, однако бессовестная политика силы была вполне в духе того времени. Это становится еще более отчетливым во время так называемого первого раздела Польши тридцатью двумя годами позже, при которой Пруссия приобрела себе Западную Пруссию. То, что в 1772 году три великих державы в полном согласии и мире договорились просто отрезать подходящие куски от лежавшей между ними более слабой страны, для современного человека звучит просто чудовищно. То, что тогда это так не воспринималось, видно однако уже из того, что на сей раз их было именно три — державы, ринувшиеся за добычей, а не одна, как это было в случае с Силезией. Три державы — Россия, Пруссия и Австрия — нашли свой образ действий явно полностью совпадающим с порядком, и никакая другая страна не нашла это необычным или же возмутительным, чтобы почувствовать необходимость вмешательства. Исходила ли эта идея от России или же от Пруссии — об этом сегодня еще спорят. В любом случае обе они были поспешно едины, и Мария Терезия, австрийская императрица, у которой вначале еще были некоторые угрызения совести, тоже приняла в этом в конце концов участие, чтобы не остаться с пустыми руками. Комментарий Фридриха: "Она плакала, но она взяла".
Весьма характерный комментарий. Фридрих Великий был циником. Он не был бессовестнее прочих политиков своего времени, но он отличался от них тем, что не маскировал свою бессовестность. Наоборот, ему как раз нравилось называть вещи, которые он делал (и которые делали и другие), своими именами — открыто называть самыми отвратительными именами. Трудно сказать, было ли это кокетством или же в некотором роде выражением внутреннего отчаяния от "своего отвратительного ремесла" (снова его собственное выражение). Без сомнения, у него было нечто мефистофельское в характере. Находить ли это отталкивающим или же в определенном смысле даже привлекательным — дело вкуса. Ведь есть же немало читателей "Фауста", которые находят Мефистофеля более симпатичным, чем Фауст, и внутренне ему аплодируют, когда бесконечные метафизические тирады Фауста он циничной остротой низводит до их, как правило, сугубо земной сути. Однако как политик Фридрих со своим мефистофельским цинизмом давал фору своим соперникам, и вместе с его отвагой это почти сломало ему шею в Семилетней войне. Он не был искусным политиком. Его величие было в чем-то другом.
Ранее мы поставили осторожный вопросительный знак за выражением "Гений", которым Вильгельм фон Гумбольдт охарактеризовал Фридриха Великого. Фридрих был остроумен, находчив и многосторонен, обладал не только политическим и военным даром, но и литературным и музыкальным. Но собственно говоря, гением он не был ни в одной из областей, а был скорее высокоодаренным дилетантом в необычном множестве областей. Как малозначительны его в целом вполне почтенные композиции в стиле Баха и его — все же вполне достойные прочтения — письма к Вольтеру, так же мало показал он как политик и стратег "гениальные" глубины взглядов и понимания, а также выверенной безопасной хватки, что отмечают великих людей. Наоборот: Фридрих был, во всяком случае в первой половине своего долгого правления, вновь и вновь явно выраженным авантюристом.
В этот период он приобрел двойную славу успешного государственного деятеля и победоносного полководца. Для немцев более позднейшей прусской империи он представлялся так сказать Бисмарком и Мольтке в одном лице. Но как раз честное сравнение с Бисмарком и Мольтке представляется для Фридриха неблагоприятным. Войны Бисмарка и военные походы Мольтке, что бы ни думать о них, в целом являются шедеврами планирования и осуществления. Бисмарк не начал ни одной войны, не изолировав вначале тщательно противника и не поставив его в положение неправоты. Фридрих во время своих трех силезских войн беспечно сам ставил себя в положение неправого дела; в случае же Семилетней войны он как раз вследствие собственной изоляции безрассудно отважно напал на сильно превосходящие силы коалиции, причем в создании такой ситуации был виноват не кто иной, как он сам. Бисмарк во время каждой войны знал с самого начала, как он с выгодой снова вернется к миру; Фридрих же никогда. Он считал так: "Пусть это прежде начнется".
И каков государственный деятель, таков и полководец. Военные походы Мольтке — это методично просчитанные, тщательно взвешенные операции. Битвы Фридриха, за некоторым исключением, это стратегические импровизации, и нередко отчаянный риск. Это придавало им — когда все проходило гладко — особенный блеск; но не всегда все проходило гладко, и когда дела были плохи, то последствия были ужасающими. После Кунерсдорфа [38] (1759 год) положение Пруссии было едва ли менее отчаянным, чем через 47 лет после битвы под Йеной. Почему государство после одного поражения развалилось, а после другого нет — это интересный вопрос, к которому мы еще вернемся. Личные заслуги Фридриха повинны в этом лишь частично.
