- Да, есть пульс!
Это - она увидела - входила Ольга Михайловна.
Глаза у Мушки были такие же, как и раньше, - левый уже, правый шире, но на левой щеке заметил Максим Николаевич тусклое красное пятно: это, борясь с синюхой, Ольга Михайловна содрала здесь кожицу жестким, шершавым одеялом.
Максим Николаевич подумал: "Могло ли быть такое пятно у живой?" Взял Мушкину руку, долго ждал, не появится ли пульс, - не было пульса.
- Все-таки это ни в коем случае не холера, - сказал он сиделке, и та оживленно согласилась:
- Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это - ничуть не изменилось...
- К Мочалову послали? - спросила Ольга Михайловна.
- К Мочалову.
И он пошел переодеться.
За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.
Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:
- Грудка теплая... и животик... только ноги холодные.
- Бутылки лежат? - спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: - Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!
И добавил еще:
- Залило, конечно, весь погреб... Там что стояло?
Она долго думала и сказала:
- Много...
И тут же:
- А Шура бегом побежала?
- Бегом.
- Значит, скоро должна прийти.
И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.
Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.
- А Мочалов? - спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.
- Он сказал, что ему незачем идти... Спросил: - Сиделка есть? - Я сказала: - Есть. - И пусть, говорит, что делала, то и делает... Если есть еще камфара, то камфару...
- Есть еще камфара, сестрица?
- Две ампулы.
- Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?
- Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!
- Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?
- Не потому, что дождь, а потому, что смерть! - медленно сказал Максим Николаевич. - Это не болезнь к нам пришла, а она сама - ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет... И покормить ее надо...
Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:
- Она умерла... и давно уж... Именно тогда, когда меня позвали с террасы... Вы делаете инъекцию мертвой!
Сиделка пожала плечом и ответила:
- Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник... Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад... И меня даже при этом не было, - я ездила до своей мамы в Золотоношу!..
Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами... и он махнул рукой и сказал:
- Все умрем...
Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.
Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а тучи схлынули на море, верст за двадцать.
Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.
- Посмотрите, - сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, - Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.
- Это значит... значит, что она уж не страдает больше, - ответил Максим Николаевич.
- Я послала Шуру за Шварцманом... Теперь уж нет дождя... и теперь он свободен... Я думаю, он придет.
- Может быть, и придет, - оглянул горы и небо Максим Николаевич. Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь... После грозы в воздухе много озону...
Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.
Максим Николаевич прикусил губы и вышел.
Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:
- Камфара есть еще?
И как та ответила:
- Только одна ампула.
13
В последний раз Шварцман.
Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.
Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями... И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба... а еще дальше третья - чуть намечалась.
Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, - все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.
И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:
- Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!
Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:
- Умерла?.. Уже?
Сделал страдающие глаза и остановился.
- Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще... Вы все-таки зайдите, пожалуйста...
И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:
- Растворится в земле и воздухе... Будет кусочком радуги... Очень радовалась она жизни... Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни... и та вот накормила ее бациллами!
- Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, - отозвался Шварцман.
- Но ведь, тогда... что это вы сказали? - горестно подхватил Максим Николаевич. - Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..
Когда вошли они на террасу, Ольга Михайловна уже не встретила их. Она лежала на диване в столовой, и, когда Шварцман прошел осторожно мимо нее, она даже не повернула к нему головы.
Его встретила только сиделка. Они переглянулись, и он опустил голову. Но все-таки он вошел в комнату Мушки, приложил стетоскоп к сердцу, послушал и молча вышел на террасу.
- Ну, что же делать!.. Констатируйте, как говорится... сейчас дам вам бумаги...
И Максим Николаевич достал из папки несколько мелких листков, и на одном из них Шварцман написал, что Мария Наумова, 12 лет, 27 июля скончалась от азиатской холеры.
- Вы все-таки продолжаете думать, что холера? - удивился Максим Николаевич.
- Да... Так будет лучше, - не на вопрос ответил Шварцман.
- Так сказать, "сухая" холера?
- Дд-аа... Видите ли, можно нарисовать эту картину так: холерные вибрионы размножились в организме необычайно быстро и сразу остановили деятельность сердца...
И он написал еще три заявления: насчет похорон, санитарной линейки и дезинфекции.
- Максим Николаич! - крикнула вдруг Ольга Михайловна. - Попросите доктора ко мне!
- Нет, зачем же! - испуганным шепотом отозвался тот и хотел уйти с террасы.
- Я тоже больна! - сказала Ольга Михайловна, подымаясь с дивана.
- Это... пройдет со временем... И что же я тут могу? - бормотал Шварцман, порываясь уйти.
Но Ольга Михайловна уже стояла на террасе и говорила:
- Скажите, доктор, если бы камфара у нас была ночью, она была бы жива?
- Нет! - твердо ответил Шварцман. - Случай был безнадежный... Я, видите ли, так это представляю: пакет бацилл...
Но Ольга Михайловна оборвала его резким вскриком. Она грянулась бы на грязный от ливня пол террасы, если бы не подхватил ее Максим Николаевич и не опустил осторожно в кресло-качалку.
Шварцман в стороне, отвернувшись и делая в податливой земле кружочки наконечником палки, ждал, когда пройдет приступ отчаянья.
Женщина рыдала нутряным страшным бабьим рыданьем... Она билась бы головой, если бы не держал ее голову Максим Николаевич.
- Да дочка ж моя, Марусечка-аа-а!.. Да радость же ты моя единственная-я-я... а-а-а!..
Так несколько длинных страшных минут, перевернувших всем души.
Максим Николаевич повторял глухо:
- Успокойтесь!.. Ну, успокойтесь же!.. Может быть, и мы с вами умрем завтра!.. Мы ее догоним, нашу Мушку!.. Это колесо истории нас раздавило... истории, черт бы ее побрал!..
И, воспользовавшись тем, что рыдания ослабели, Шварцман сказал:
- Считаю долгом предупредить вас, как врач, что в комнату умершей вы больше не должны входить... Не входить даже и в дом до дезинфекции...
- Но ведь мы и не боимся умереть, доктор!.. - сказал Максим Николаевич. - Я бы, поверьте, очень охотно умер хоть завтра... Может быть, я уже заражен.
- Но у вас ведь... у вас есть еще долг по отношению к другим! отозвался Шварцман, все еще прокалывая землю своею палкой и глядя на кружочки.
- Ах, ближние?.. Да, да, да!.. Перестаньте же, Ольга Михайловна!.. Да успокойтесь же!.. Мы с вами должны еще что-то такое... во имя любви к ближним... Прежде всего, мы не должны больше видеть Мушки... Еще что, доктор?
- Я вам советую вымыться горячей водой... Потом...
