- А может, они лосося чуют? - высказал предположение Никита. - Ноне лосось идет - старики не упомнят! Об камни гремит, того и гляди запоры порушит. Собаки свежинку чуют...
Кирилл ответил не сразу. Прислушался, будто хотел проверить догадку Никиты, и после паузы решительно сказал:
- Нет, лосось тут ни при чем. Видать, судно придет - старая собака понапрасну не лает.
Все посмотрели на мерцающий вдали огонек Бабушкина маяка. Главный маяк, Дальний, высился при самом входе в Авачинскую губу - его не увидишь отсюда.
До чего же бело лицо Харитины! Не поддается оно ни весеннему солнцу, ни колючим камчатским ветрам. Светлое, гладкое, с розовыми мочками ушей, со смуглым пушком у висков.
- Молоканочка! - нежно шепчет Никита.
Харитину Полуботько называют молоканкой - на то есть своя причина, но для Никиты это слово обретает особый смысл, простой, осязаемый. Нежное, чуть подрумянившееся в печи молоко!
Харитина живет на Камчатке около десяти лет. В Петропавловск она приехала угловатой, пугливой девушкой, плохо понимавшей местный говор. Ее родителей, украинских крестьян, вместе с партией единоверцев-молокан выслали в Камчатку на поселение. Больше года добирались они до Восточной Сибири, - вместе с переселенцами тряслись в телегах, шли пешком, голодные, замерзшие, сбивая в кровь ноги и потеряв надежду добраться когда-нибудь до места.
За Красноярском в таборе переселенцев началась холера. Люди умирали в пути, почерневшие трупы, завернутые в рогожи, тряслись в телегах в ожидании погребения. Озлобившиеся переселенцы не давали и молоканам хоронить своих покойников без церковного обряда, чтобы не лишиться надежды на милость всемогущего. А сибирские мужики и жители промысловых поселков, назвавшие холеру "черной немочью", встречали переселенцев с дрекольями и топорами, не подпуская их к церквам. Под дым костров, зажженных ожесточившимися сибирскими мужиками, под густой, тревожный набат недостижимых церквей, лесными дорогами, далекой степью объезжали переселенцы деревни. Болезнь косила людей. В одну неделю Харитина потеряла отца, мать, маленького брата. Девушка осталась одна на подводе, запряженной тощей клячей, которой не дотащиться и до Верхоленска, откуда начинался речной сплав до Якутска. Хорошо еще под Иркутском какой-то поп-фанатик, прорвав кордон мужиков, вооруженных топорами и кремневыми ружьями, пришел в охваченный отчаянием лагерь и отпел давно умерших там людей.
Никто не знал фамилии Харитины. В таборе помнили, что она принадлежит к группе молокан, почти вымершей от болезни. Поселенцы, которым посчастливилось добраться до Петропавловска, так и звали ее: молоканкой. С приездом семьи Завойко на Камчатку, в 1849 году, Харитина покинула маленькую хибарку, где она жила у матросской вдовы, и попала в губернаторский дом прислугой.
Харитина росла, годы брали свое, и она превратилась в привлекательную молодую девушку, такую же, какой была ее покойная мать в пору замужества, - крупную, белолицую, с затаенной в темных глазах печалью, с приятным, грудного тембра голосом. Казалось, она была довольна своей жизнью у Завойко, но когда года два тому назад на Камчатке возникла первая ткацкая мастерская, Харитина ушла в подмастерья.
В ту же пору вернулся к деятельной жизни отставной кондуктор Петр Белокопытов и получил свое новое прозвище - Крапива. Мальчиком попал он в ученики на Прохоровскую мануфактуру в Москве, там изучил ткацкое ремесло, потом был взят во флот. Тридцать лет прослужил на корабле, а к старости, разбитый ревматизмом, с отекшими от сердечной хворости ногами, с дряблыми щеками, свисавшими, как у обиженного бульдога, осел на камчатском берегу. Он зарос седой щетиной от подбородка до лысой головы, и только закрученные кверху усы молодцевато торчали на усталом, отжившем лице. Старик заметил, как ловко орудуют камчадалы нитками из крапивы, попробовал крепость этой нитки и посоветовал Завойко наладить ткацкое дело, используя, за отсутствием льна и конопли, камчатскую крапиву, на редкость рослую и прочную. Это было последним поприщем потрудившегося на своем веку старика, последним делом жизни, за которое люди поминали его добрым словом, и он не терял времени даром. Крапива объезжал камчатские деревни, обучал женщин мудреным приемам ткацкого дела и организовал в нескольких больших деревнях ткацкие школы, из которых особенно славилась школа в селении Милково. Старик быстро научился отличать лучшие сорта крапивы и нашел способы для простейшего получения из нее волокон для пряжи. Из этой крапивы русские и камчадалы ткали вполне пригодное для белья полотно.
Завойко одаривал местным бельем приезжих чиновников и любил подшутить над ними, ошарашивая неожиданным признанием:
- А я вас, драгоценнейший, в крапиву одел. Ну-с, что скажете? Не кусается?
И заезжему чиновнику, скептику, который иронически относился к рассказам Завойко о местных ремеслах и гордился тем, что выписывал для жены из Парижа новейшие корсеты без швов, начинало казаться, что камчатское белье покусывает, пощипывает, почесывает его нежное тело.
Петропавловск спал. Освещены были только окна в доме Завойко. Еще на противоположной, западной окраине тускло светилось чье-то окошко.
- Никитка, - спросил Кирилл, - это кто огонь жжет, полуношничает?
- Почтмистер.
- Господин Трапезников как будто не у себя, а у Василия Степановича в дому-то, - усомнился денщик.
- Может, американ свечи жжет? У них американ горницу снял. Все ходит, думает, дымит, трубку изо рта не выймет: разве что сплюнуть или кумачом обтереться.
Слова Никиты о трубке уже повернули медлительную мысль старика в другую сторону.
- Сказывают, и табак на транспорте привезли? - спросил он жалобным голосом.
- И табак есть, да не про нашу честь, - пошутил Никита.
- Как так? - вознегодовал Крапива.
- Господский табак. Листовой, черкасский. И мука крупитчатая белая. Не разгуляешься.
Дед недовольно мычит:
- Неужто и в летнюю пору травкой пробавляться?
- Самая пора, - подзадоривал старика Никита. - Что травы, что листу на деревьях - сколько хошь. Ешь, да попивай, да трубку набивай. На это и нашего жалованья хватит. Как думаешь, Иван? - обратился он к своему дружку, камчадалу Афанасьеву.
- Жалованье наше по лесу бегает да в реке плавает, - ответил в тон Иван Афанасьев. - Можно и ржаной муки подождать.
- Можно, - согласился старый матрос. - Нам не в первый раз на аварийном довольствии находиться. А теперь свежий лосось пошел.
- Хорошо тебе, Крапива, что делов мало. Все ездишь, баб муштруешь. А коли с рассвету до темноты на батареях в земле копаться, так что к ночи рук не чуешь. Лосось хоть и близко, а взять его надо.
- Бабу заведи, - резонно ответил Никите Крапива.
- Разобрали... хороших.
- Чем же Харитина не невеста?! Лучше и не ищи.
- Все девки в девушках хороши, - ответил Никита, - а отколь злые жены берутся?
Парни засмеялись. Харитина поправила платок и, прикрывая ладонью рот, равнодушно зевнула.
- Нужен он мне, беспокойный! - сказала она низким голосом. - Днем с дружками язык чешет, ночью песни поет. Насмотрелась я на его работу!
Последние дни Харитина работала на дальней кладбищенской батарее. Она плела из прутьев каркасы фашин.
Никита нахмурился.
- Работы моей не тронь, - сказал он резко. - Моя работа при железе, там и суди меня. Что толку в земле копаться? Всей земли не выберешь.
- Оттого и голодуем, что до земли охоты нет, - возразила Харитина.
- Мужицкая работа! - упорствовал Никита.
- Известно, не каторжная. - Никита был сыном каторжанина с Петровского завода в Забайкалье. - Хлебная.
- Неужто мы на батареях рожь сеять будем! - усмехнулся Кочнев.
- Не люблю глупостей ваших, Никита Федорович, - сказала Харитина певуче.
- Вон сколько земли наворотили, валы насыпаем, - сказал Никита. - А разве укроет меня земля, если англиец с пушками объявится? Пустое!
- Не земля тебе, а ты ей защитник, - укоризненно промолвил Крапива. Ты и укрой землю грудью.
- Может, мне сподручнее на ровном месте, а ты меня в овраг гонишь.
Крапива ожесточенно потеребил седую щетину.
- Дурак! - озлился он. - Овраг грудью не прикрывай, а землю штыком защищай. Ты пушки не пугайся: пушкой землю нарушишь, а не возьмешь. Про штык думай... Трудно английцу супротив русского в штыки отважиться. Он мореход исправный, сноровистый, с кораблей палить будет. Таких куличей накидает - свету белого не взвидишь. Домы наши огнем возьмутся, людей железо побьет. А ты не пугайся - сиди, жди, штык наготове держи...
- А если англиец побросает ядер, а потом турка на берег пустит? спросил Никита.
- Турка? - переспросил старый матрос. - Ну, турок - другое дело. Не приведи господь ночью с турком встретиться.
- А что? - встревожился Никита.
- Не распознать его с черноты-то. Темен и больно лукав...
- Это ничего, - Никита ударил по плечу Ивана Афанасьева, - мы и ночью в глаз попадем, не оплошаем. Уж на что соболь умная животина, все лукавится, все норовит охотника уму-разуму учить, а с нами встретится - и конец его лукавству...
