– На, держи. А теперь скажи, сукин сын, ответь мне, что ты делал рано утром на могиле в церкви Кармрак? Ты знаешь, что там похоронена голова нечестивца, который причинил безмерное зло нашему султану? И запомни, щенок, враг султана – мой враг. И это, между прочим, та самая тюрьма, в которой сидел ваш проповедник Мигран-эфенди. Ваш певец, сазандар ваш горемыка Сако и Чибран-ага тоже побывали здесь – их я потом отправил в подарок Мхе Чаушу… – Он еще какие-то имена назвал, но я их не запомнил. И, не дожидаясь моих объяснений, с помощью жандарма он связал мне за спиной руки и, накинув толстую веревку на шею, укрепил ее на железном крюке в потолке. Потом, убрав из-под моих ног кирпич, зажег кальян и сел против меня. Веревка душила. Я попытался встать на цыпочки. Заметив это, он подтянул веревку. Лицо мое обдало жаром, и язык на два аршина высунулся. Ну все, подумал я, конец. Но тут он подошел, расслабил веревку, и я без сознания повалился на землю.
Наутро Расим-эфенди вошел ко мне в сопровождении жандарма и надзирателя и распорядился:
– Отведите к манаскертскому учителю Аветису.
И меня повели наверх.
Все камеры и длинный коридор багешской тюрьмы были забиты заключенными. Узники большей частью были армянские крестьяне с заросшими лицами. Проходя по коридору, я увидел, как два арестованных турка коленопреклоненно молятся, обратив лица к стене.
Меня вели по длинному коридору, и все удивленно глядели мне вслед – куда, дескать, ведут этого молоденького парня? В конце коридора была камера, особая, как я понял. Перед дверью сидел турок-надсмотрщик и смотрел через глазок.
На наши шаги он обернулся. По знаку жандарма надсмотрщик отодвинул железный засов. Я вошел в камеру, и дверь тяжело захлопнулась за мной. Это была узкая камера с одним крошечным окном. Возле стены стояла тахта, на ней лежала раскрытая книга, рядом с тахтой на полу стоял кувшин. Книга оказалась кораном. Какой-то мужчина сидел на тахте, подогнув ноги под себя по-турецки, и что-то писал. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня или же не захотел заметить.
Я бесшумно прошел вперед и присел на кончик тахты. Вдруг он окинул меня холодным взглядом. Потом, обмакнув перо в чернила, продолжал писать. «Значит, это и есть манаскертский учитель Аветис», – подумал я про себя. Кому он писал письмо, о чем писал? И неужели в султанской тюрьме заключенные могут писать письма? Ну написать-то напишет, но дойдет ли написанное до адресата?
Тюрьма была переполнена, и, несмотря на это, господину Аветису была предоставлена отдельная камера с маленькой тахтой и письменными принадлежностями. Коран дали. Книги. Значит, ему дозволено читать. Выходит, что я, получив место возле господина Аветиса, попал в самые благоприятные условия.
Из тюремного окошка виднелись горы Хачик и Цаперкар, окружавшие город Багеш, и на юго-западе виднелась долина, которая простиралась до склонов Тавроса и была известна всем под названием Мушской долины.
Церковь Кармрак отсюда не была видна. Из глубокого ущелья поднималась средневековая крепость, обнесенная высокими стенами, о которые с шумом ударялась речка. Дома Багеша построены были на скалистых берегах этой речушки и на холмах, поднимающихся из ущелья.
К западу от крепости я увидел трехэтажное строение, дом с узорчатым балконом и крутыми каменными ступенями. Все дома в Багеше были из темного камня, а этот один был построен из красноватого камня и на фасаде его крупными буквами выведено было «Хачманук».
Еще несколько домов местной знати увидел я, один выглядывал из ущелья, другой стоял на возвышенности, именующейся Авели-мейдан. Я с трудом разобрал надписи на фасадах: «Дом Рыжего Мелика» и «Дом Сароенц Арменака».
На узорчатом балконе хачмануковских апартаментов показалась молодая женщина – невестка этого дома, повидимому. Она перегнулась через перила, посмотрела в сторону ущелья, глянула на крепость, метнула задумчивый взгляд на нашу тюрьму и поспешно ушла в дом.
Я раздумывал о своей участи, и вдруг мне бросилось в глаза, что господин Аветис пишет арабскими буквами, маленькими арабскими буковками. Напишет и долго думает над следующим словом. Его поза, то, как сосредоточенно он писал, и, пожалуй, еще поразительное равнодушие, с которым он отнесся к моему появлению, навели меня на мысль, что человек этот не из простых смертных. И не из обычных узников. Да и письмо это, писанное арабскими буквами, ясно, не простое письмо, а раз так, то обязательно дойдет до места, поскольку пишется с большой мукой и заключает большой замысел.
Дом господина Аветиса был одним из богатых домов села Икна, что в Манаскерте. Этот дом каждый год давал багешскому наместнику и хасанским курдам большой откуп. Господина Аветиса уже несколько раз сажали в тюрьму. И каждый раз господин Аветис пускал в ход большие суммы и выходил на волю, но на этот раз он сидел тут довольно прочно, так как отказался платить требуемый выкуп.
Впрочем, на этот раз он обещал багешскому наместнику и султану Гамиду услугу, куда как более важную и значительную. Окончательно убедившись, что откупам конца не будет и от султанских чиновников нет спасу, господин Аветис решил принять ислам и поступить на службу к ром-сельджукам. Тем самым он не только спасет свое родовое поместие в Манаскерте от разорения, а себя – от постоянной угрозы быть арестованным, но, возможно, еще и пользу принесет многострадальному своему народу. Султан Гамид и наместник Багеша в ту пору придавали большое значение борьбе с повстанцами. Господин Аветис, сменив веру и взяв турецкое имя, желал получить место рядового жандарма у султана.
Когда он кончил писать свое письмо, так и не поинтересовавшись, кто я такой и какие обстоятельства привели меня в тюрьму, заложив ручку за ухо и, держа бумагу перед глазами, прочел вслух: «Господин наместник, причитающуюся с меня сумму я как простой крестьянин не в состоянии уплатить, но как лицо, верное османскому престолу, считаю своим долгом посвятить себя моему отечеству и со всею верностью служить ему до конца дней моих. Прошу вас дать мне должность жандарма и отправить в центр крестьянских волнений – город Муш. Я сумею выявить там всех враждебно настроенных лиц, и вот первое свидетельство моей решимости – я перехожу в исламскую веру».
После этого, опустившись на колени, он трижды поклонился корану.
Почему меня перевели из подземелья в камеру господина Аветиса? Возможно, они хотели, чтобы я последовал примеру этого учителя и тоже стал вероотступником, приняв ислам? Что ж, я был молодым пареньком, и меня привели к опытному, искусному воспитателю.
Господин Аветис с кораном в руках спустился с тахты и постучал надсмотрщику: дескать, письмо готово. Тут же – словно они ждали наготове – в камеру вошли начальник тюрьмы и Расим-эфенди. Они повели учителя в общий зал, куда согнали всех заключенных армян. И меня туда же привели.
Вдоль стен плотной цепью стояли жандармы.
Господина Аветиса водрузили на стол посреди зала, всем на обозрение, и он, стоя на столе, прочел вслух свое послание, адресованное наместнику Багеша. Под конец, подняв коран, он трижды поцеловал его.
– Эфферим! Молодец! – сказал начальник тюрьмы и вместе с палачом Расимом-эфенди и несколькими жандармами повел господина Аветиса к наместнику.
– Изменник, народ свой и веру предал! Продажная шкура! – кричали арестанты им вслед. Я тоже не выдержал и крикнул:
– Низкий предатель!
Под надзором двух жандармов я был водворен в свою камеру. На следующее утро разнесся слух, что наместник Ферик-паша с любезностью принял господина Аветиса, окрестил его Мехмедом-Халытом и, возведя в жандармы, отправил в Муш для борьбы с армянскими повстанцами.
И, значит, мои опасения не были лишены основания. Меня подселили к манаскертскому учителю, чтобы я последовал его примеру, стал вероотступником и пошел на службу к султану.
Но мне суждено было идти другим путем. В ту же ночь я вытащил из стены штук семь кирпичей и, сделав дыру, достаточную для того, чтобы пролезть в нее, с большими предосторожностями выскользнул на рассвете из багешской тюрьмы.
Погонщик мулов из Хута Из Багеша в долину Муша шел какой-то человек, погоняя перед собой нагруженного мула. На мое счастье, веревки, связывающие поклажу, расслабились, и груз вывалился на землю. Что уж там было, какой такой груз, что вез этот человек, – не знаю. Но я заметил, как он в отчаянии стал озираться по сторонам, словно выискивал кого-нибудь, кто бы ему мог помочь. Я подбежал к нему, мы вместе водрузили поклажу на мула, крепко-накрепко затянули веревки и завязали их на брюхе.
Познакомились. Погонщика мула звали Еранос.
– Возьми меня в попутчики, – попросил я.
– Отчего не взять, пошли вместе, – сказал дядюшка Еранос.
Он, конечно, не подозревал, что я беглый арестант. Он просто обрадовался, что в пути у него будет собеседник. Я был голоден. У него хлеб был, он отломил мне ломоть и дал немножко изюму, купленного, по всей вероятности, на багешском базаре.
