(он умер в 1900 году) именно это и случилось с культурной элитой России. Она совершила, как он и предсказывал, коллективное самоубийство, «самоуничтожилась».
Казус Достоевского
О том, как пришел Соловьев к своей формуле, и попытался я рассказать в заказанном мне очерке для ЛГ. В 1880-е, когда он порвал со славянофильством, вырождалось оно на глазах, совершенно отчетливо соскальзывая на третью, предсмертную ступень его лестницы. Достаточно сослаться хотя бы на того же необыкновенно влиятельного в славянофильских кругах Достоевского, чтобы в этом не осталось сомнения.
Вот его декларация: «Если великий народ не ведает, что в нем одном истина (именно в нем одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас перестает быть великим народом… Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве и даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов может иметь Бога истинного. Единый народ-богоносец — русский народ». Другими словами, мы, русские, первые в мире. Что это, по-вашему, если не национальное самообожание?
Декларацией, однако, дело не ограничилось. За ней следовала полубезумная — и агрессивная — рекомендация правительству: «Константинополь должен быть НАШ, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки». Рекомендация сопровождалась пророчеством: «Она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, банки, жиды, все это рухнет в один миг и бесследно. Все это близко и при дверях. предчувствую, что подведен итог». Сказано полтора столетия назад. Европа, правда, все еще «накануне падения».
Мало того, неудачливый пророк Достоевский еще и яростно спорил с самим «отцом русского панславизма» Николаем Данилевским, который, конечно, тоже требовал захвата Константинополя, но полагал все же справедливым владеть им после завоевания наравне с другими славянами. Для Достоевского об этом и речи быть не могло: «Как может Россия участвововать во владении Константинополем на равных основаниях со славянами, если Россия им не равна во всех отношениях — и каждому народцу порознь и всем вместе взятым?»
Согласитесь, что-то странное происходило с этим совершенно ясным умом, едва касался он вопроса о первенстве России в мире (для которого почему-то непременно требовалось завоевание Константинополя). С одной стороны, уверял он читателей, что «Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы», а с другой — наше (собственно, даже не наше, чужое, которое еще предстоит захватить ценою кровавой войны) не трожь! И не только с Европой, для которой мы вроде бы и живем на свете, но и с дорогими нашему православному сердцу братьями-славянами не поделимся.
Впрочем, в одном ли Достоевском было дело? Разве не стояли так же неколебимо за войну с рушащейся, как им казалось, Европой и завоевание Константинополя все без исключения светила тогдашнего, второго поколения славянофилов — и Иван Аксаков, и Данилевский, и Леонтьев, как бы ни расходились они между собою? Разве не написал об этом великолепные стихи Тютчев: «И своды древние Софии/ В возобновленной Византии/ Вновь осенит Христов алтарь./ Пади пред ним, о царь России / И встань как всеславянский царь!»? И разве, наконец, поняли бы мы — и главное, они сами — без помощи формулы Соловьева, каким образом разумные, серьезные, здравомыслящие люди, вчерашние национал-либералы и позавчерашние наследники декабристов превратились в воинственных и агрессивных маньяков? И почему не в силах были они, имея за спиной гигантскую незаселенную Сибирь, отказаться от соблазна отхватить еще кусок-другой чужой землицы?
Удивительно ли, что потрясен был Соловьев этой бьющей в глаза пропастью между высокой риторикой своих вчерашних товарищей и жутковатой их политикой? Ну, как поступили бы вы на его месте, когда на ваших глазах уважаемые люди, моралисты, философы провозглашали свой народ, говорил Владимир Сергеевич, «святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать такую политику, которая не только святым и богоносным, но и самым обыкновенным смертным чести не делает»?
Не менее странно, что столь очевидное и пугающее противоречие между словом и делом нисколько не насторожило последователей (и, заметим в скобках, исследователей) Русской идеи. Никто из них даже не попытался объяснить, каким, собственно, образом за какие-нибудь два поколения наследники декабристов, пусть непоследовательные, пусть сомневающиеся, но при всем том так же, как и декабристы, ставившие во главу угла СВОБОДУ РОССИИ, превратились вдруг в фарисеев и маньяков, в апологетов деспотизма и империи. И впрямь ведь, согласитесь, странно.
Ф. М. Достоевский
К. Н. Леонтьев
О «национальном эгоизме»
Еще более странно, однако, что никто никогда не воспользовался удивительным прогностическим даром Соловьева — ни в России, ни в мире. А ведь предсказал он не только уязвимость патриотизма в России и не только деградацию славянофильства. Это он сделал походя, в одной уже известной нам фразе, что «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и без того всех лучше, погубило славянофильство».
Предсказал он и нечто куда более важное. Покажу это на двух примерах. Ну, подумайте, кому за три десятилетия до мировой войны могло прийти в голову, что война эта будет для петровской России «последней» и закончится не завоеванием Константинополя, а ее, этой России, «самоуничтожением»? Кому, я спрашиваю, кроме Соловьева? Ведь это еще и в 1914-м мало кому снилось.
Вот другой пример. Говоря о мучившей его разнице между патриотизмом и Русской идеей, Соловьев обронил, что «национализм «представляет для народа то же, что эгоизм для индивида». И развернул свою гениальную догадку: «Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была лишь пустая претензия. Отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, то есть желает ему зла и гибели».
Что, собственно, имел в виду Соловьев под этим национальным эгоизмом? Да то, что слышим мы каждодневно из уст подавляющего большинства государственных мужей, будь то Америки, Китая или России: абсолютное — и неоспоримое — верховенство национальных интересов. И никому из них как-то не приходит в голову, что произносят они нечто, в общем-то, неприличное.
Ну, стали бы вы иметь дело с человеком, провозглашающим на каждом шагу, что его личные интересы превыше всего в этом мире? Случайно
