на смену пришли бандиты, бригады различных социальных уровней и рангов, начавшие грабить и распродавать советские активы. Пророческими оказались и слова Сталина, незадолго до смерти обращённые к соратникам, – слова о том, что после его смерти империалисты их как котят обманут и передавят. Впрочем, нередко обманывают тех, кто готов обмануться, в том числе и из-за корыстных социально-групповых интересов.
10
Отказ номенклатуры от посткапиталистического перехода происходил в условиях нараставшего с начала 1960-х годов идеологического и идейного кризиса советского общества (и самой номенклатуры), кризиса советского общественного сознания. Более того, данный отказ этот кризис углубил, обострил и расширил. В то же время он стимулировал размышления и дискуссии о том, как должно развиваться советское общество, какими путями идти в будущее. Споры эти велись в среде интеллигенции и, повторю, их общим фоном были негативные изменения в социуме и общественном сознании; прежде всего, речь идёт об утрате частью общества (в том числе частью номенклатуры и интеллигенции) веры в советскую идеологию, в идеалы социализма. Это проявилось, например, в праздновании 50-летия Октября (1967 г.) и в ещё большей степени – 100-летия со дня рождения В.И. Ленина. Эти помпезно отмечаемые властью события породили массу анекдотов, снижающих, профанирующих («карнавализирующих») идеологию и саму власть, показали, что помимо революции и социализма нужны ещё и иные сплачивающие ценности, непосредственно связанные с общей памятью и идентичностью. Такой ценностью на рубеже 1960-1970-х годов становится Великая Отечественная война, победа в ней – наша Победа.
Иными словами, на рубеже 1960-1970-х (и тем более в 1970-е годы) революционно-социалистической героики, связанной с ней романтики, уже не хватало, и номенклатурные идеологи сделали ставку на героику Великой Отечественной. Это был не только правильный ход, но и восстановление исторической справедливости по поводу роли и значения Великой Отечественной войны не только в советской, но вообще в русской истории. Проблема, однако, заключалась в том, что из советского общества 1960-х уходила не только революционно-социалистическая героика, но героика вообще, и это чётко отразилось в киноискусстве. «Галерея мужественных образов героев революции, войны и первых пятилеток, – пишет В. Белов, – сменилась в конце 60-х годов обыденными персонажами, изображавшими портреты наших современников – обычных рабочих и служащих. Что же это были за портреты? Безвольный и бесхарактерный Аркадий из фильма «Начало», бестолково мечущийся между двумя властными женщинами; ни рыба, ни мясо, да вдобавок ещё и пассивный пьяница Женя из культовой комедии «Ирония судьбы», «мужественно» покинувший в одну ночь сразу двух своих «ненаглядных»; тяжело пришибленный жизнью, с вечно заискивающей улыбкой и бегающими глазками убогий Толик из «Служебного романа», безуспешно пытающийся сделать карьеру альфонса; недотёпа Вася со своим соседом дядей Митей из фильма «Любовь и голуби», вынужденные затравленно прятаться от своих собственных законных жён, чтобы пропустить по кружечке пива в выходной день, и многие другие, представляющие собой жалкую пародию на сильную половину рода человеческого».
Разумеется, одной из причин такой метаморфозы послевоенного поколения – прав В. Белов – стало то, что острый послевоенный дефицит на мужчин снизил планку предъявленных к советским мужчинам качеств. Плюс преимущественно женское окружение и женское же по преимуществу воспитание подрастающих мальчиков, превращение школьного учителя в женскую профессию плюс трусливый избыточный пацифизм («лишь бы не было войны») – всё это вело и к демаскулинизации, и к дегероизации. Однако главной причиной дегероизации было то, что в середине – конце 1960-х годов номенклатура своим бытием, своими интересами, своей психологией закрыла героическую (сталинскую) фазу советской истории и не допустила возникновения другой героики, которую описали и предсказали советские фантасты второй половины 1950-х – начала 1960-х годов и которую можно было бы осуществить на фундаменте научно-технических достижений Глушкова, Филимоненко, Челомея и многих других.
Эрозия общественной морали усиливалась и зафиксированной в новой программе КПСС (XXII съезд, 1961 г.) установке на создание по сути социалистического варианта общества потребления (тезис о том, что одна из главных задач партии – обеспечить удовлетворение растущих материальных потребностей советских граждан). В то же время в СССР система массового производства требуемых товаров потребления не была достаточно развита, существенно отставала от роста запросов граждан, на всех не хватало, и нехватка компенсировалась «в тени» общества – теневым способом. Уже в 1970-е годы мы имели расцвет теневой экономики, которую на самом деле контролировали и использовали в своих интересах определённые структуры и группы Системы, главным образом – охранительные, что способствовало их разложению. Тем более что, как известно, пороки любых систем и так концентрируются в подсистеме защиты, и если (когда) начинает разлагаться инквизиция, церкви конец.
Удивительно ли, что социалистическое общество потребления, заявленное де-факто XXII съездом, уже через десяток лет обрело вполне различимые очертания в виде слоя советских «лавочников»? Только их экономической базой были не производство и собственность, а распределение, не официальный сектор, а теневой.
Сформировавшийся в 1970-е годы слой советских лавочников, о котором уже тогда написал в своём дневнике Леонид Филатов, обрёл несколько внешних символов, выражавших его суть и вкусы. Одним из таких символов писатель А. Константинов, автор ряда великолепных книг, включая блестящий политический детектив «Журналист», абсолютно точно назвал Аллу Пугачёву – символ «всепобеждающего хабальства»; когда примадонной становится тип вульгарно-скандальной бандерши – это, что называется, приехали. Место мастеров культуры уже в позднесоветское время постепенно начала занимать рвань. Именно это слово употребил Муслим Магомаев, отвечая в приватной обстановке (дело было в 1980-е годы) на вопрос, почему он перестал участвовать в концерта – уж 2–3 раза в год вполне мог бы: и голос, и мастерство, и здоровье позволяли. Не позволяли чувство собственного достоинства, эстетики и социальной брезгливости: Магомаев ответил, что не может выходить на сцену вместе с «этой рванью».
Каков слой, особенно ставший господствующим, такова и культура, точнее – в данном случае – «культурка-мультурка». Похабень 1990-2000-х годов выросла из сора 1970-1980-х годов, только тогда хабальство неолавочников сдерживалось остатками социальной дисциплины и идеологии, а после 1991 г. барьеры реальной культуры были сметены и трофейно-мародёрные установки стали доминантой даже в той области, которую называют культурой.
Потребности «лавочников» формировались не системой работ советского общества с его приматом производства средств производства, а системой работ капиталистического Запада, выглядевшего в глазах этой публики как шмоточный (а следовательно, и социальный) рай. Удовлетворение материальных потребностей оказалось тесно связанным либо с капиталистической заграницей, либо с тенью, изнанкой социализма. «Лицевому» социализму в такой ситуации места вообще не оставалось. И если в 1960-е в Москве за валюту и чеки «Берёзки» можно было купить многое, то в 1970-е – практически всё. Но могли это себе позволить далеко не
