в) помощь национально-освободительному движению;
г) борьба с империализмом и колониализмом;
д) мирное сосуществование как непримиримая классовая борьба идеологий);
е) эскалация военно-материальной интервенции в страны войн, восстаний, революций (Вьетнам, Куба, Ближний Восток), чтобы получить там политическое преобладание;
ж) форсирование фактического раскола в мировом коммунистическом движении против Пекина, чтобы закрепить за Москвой роль центра мирового коммунизма;
з) перенесение в идеологической работе партии акцента от формулы "коммунизм в нашей стране" на формулу мировой революции (член Политбюро В. Гришин: "Наша партия свято выполняет наказ Ленина: добиваться максимума осуществимого в одной стране для продвижения и развития дела мировой социалистической революции". — "Правда", 23 апреля 1968 г.).
За внешним фасадом гармонии и благополучия в Кремле на деле происходит борьба двух явно выраженных во всей советской политике тенденций: неосталинистской, ортодоксальной, и ревизионистской, реформаторской.
При нынешнем состоянии нашей информации отнести тех или иных членов коллективного руководства к той или иной из этих тенденций можно, конечно, лишь весьма условно. И все-таки, руководствуясь рядом критериев и косвенных данных как из прошлой карьеры, так и из текущей практики каждого из членов Политбюро, можно с большой степенью вероятности предположить, что неосталинистскую тенденцию возглавляют Суслов и Брежнев, а реформаторскую Косыгин и Подгорный. Бросающееся здесь в глаза деление "великой четверки" на партаппаратчиков (Суслов, Брежнев) и госаппаратчиков (Косыгин, Подгорный) отнюдь не случайно. Догматики и ортодоксы сидят в партаппарате, а реформаторы и прагматики — в государственном и хозяйственном аппарате. Борьба этих двух тендений, собственно, и есть борьба между ортодоксальными догматиками из партаппарата и прагматическими реформаторами из государственного аппарата. При жизни Сталина такая борьба "за сферы влияния" исключалась не только личной унией власти партийной и государственной, но и властной натурой самого Сталина. Когда такая борьба впервые началась при Хрущеве, то Хрущев решил прибегнуть к сталинскому принципу личной унии. Первый секретарь партии стал главой правительства. Но борьба продолжалась с переменным успехом для ее участников, пока дело не кончилось новым разделением "сфер влияния": после свержения Хрущева, так же как и после смерти Сталина, правительственная власть (председатель Совета министров) была отделена от партийной (генеральный секретарь ЦК). Так не только предупреждалась возможность диктатуры одного человека (это было, конечно, решающей причиной), но это был и шаг навстречу тем, кто добивался эмансипации государственного аппарата от партийного.
Однако в основе борьбы двух рассматриваемых тенденций лежат не эти "ведомственные" споры. В широком смысле слова, представители обеих тенденций — партаппаратчики, а их ведомственные выступления лишь отражают специфические и постоянные противоречия двух аппаратов. Вчерашний партаппаратчик, сделавшись сегодня госаппаратчиком, переносит сюда и свои суверенные методы партийного повелителя, что его приводит к столкновению с его младшими коллегами, которые остались в партаппарате и которые, по характеру системы, должны по-прежнему давать "руководящие указания" даже ему, вчерашнему старому партаппаратчику.
Борьба этих двух тендений — явление более глубокое, отражающее качественно новый этап в социологическом развитии советского общества. Создается такое положение, когда известное утверждение Маркса из предисловия "К критике политической экономии" может оказаться пророческим как раз применительно к советскому обществу: "На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями… Из формы развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции" (1949, стр. 7). Не приходится отрицать, что советский тип производственных отношений в начальный период развития советского общества способствовал развертыванию величайшей индустриальной и научно-технической революции. Но эта революция, переходя в новую, более высокую фазу своего развития, вступила в противоречие с создавшими ее производственными отношениями (партия, план, контроль), более того, она сама уже создала новые плюралистские силы, новые социальные классы (бюрократия, техническая интеллигенция, ученая корпорация, творческая элита), которым стало не только тягостно под старым планом и контролем, но и тесно в рамках старой догматической партии.
Хрущев хотел разрешить создавшееся противоречие в экономике бюрократическим путем — отсюда целая серия его ведомственных реорганизаций. Практика показала тщетность всех попыток вывести советскую экономику из тупика бюрократическими мерами. Наследники Хрущева подошли к делу с другого, более разумного конца. Они верно поставили диагноз: болезнь советской экономики, при которой 50 % промышленных предприятий работает нерентабельно, — это болезнь социально-структурного порядка. Поэтому и лечение должно быть соответствующее. Отсюда — условная реабилитация стоимостных рычагов (прибыль) и рыночных категорий (цена, премии, кредит) в советской экономике. Убыточно работало большинство совхозов, нерентабельно большинство колхозов. Поэтому партия приняла ряд постановлений, по которым принципы промышленной реформы распространяются на сельское хозяйство.
Поскольку реформы не только носят вынужденный характер (председатель Госплана СССР Байбаков так и заявил: "Отчасти можно согласиться, что реформа носит вынужденный характер". — "Ежегодник БСЭ", 1967, стр. 26), но и половинчаты и непоследовательны, они лишь смягчают действия, а не ликвидируют постоянные причины структурного кризиса советской экономики. Централизованное бюрократическое планирование и догматические постулаты социалистического хозяйствования становятся оковами дальнейшего успешного развития народного хозяйства СССР. Конечно, от этого состояния до "эпохи социальной революции" еще, может быть, далеко, но одно несомненно: логикой дальнейшего развития структурного кризиса, с одной стороны, и под угрозой проиграть пресловутое соревнование "двух систем", с другой, Кремль в конце концов будет поставлен перед сложной дилеммой: либо держаться и дальше нынешней системы и тогда рисковать потерею темпов развития и дальнейшим углублением кризиса, либо окончательно освободить народное хозяйство от догматических оков, получив в результате шансы на то, чтобы стать действительно серьезным противником Запада на международной экономической арене.
Особенно остро стоит эта дилемма в области развития сельского хозяйства. В Кремле с каждым днем все более начинает брать верх точка зрения, что причина перманентного кризиса недопроизводства сельскохозяйственной продукции не бюрократического или даже не агротехнического порядка, как это думал Хрущев, а порядка социально-структурного.
Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 16 мая 1966 года о сельском хозяйстве доказывает это. "Кооперативный план" Ленина, по этому постановлению, начинает принимать форму "огосударствления колхозов" с гарантированной денежной зарплатой, страхованием, пенсией и даже перспективой принятия колхозников в члены профсоюзов (см. статью Д. Полянского — "Коммунист", № 15, 1967). Все это значительно меняет содержание сталинских колхозов, оставляя в неприкосновенности их форму.
В отличие от нынешних руководителей Кремля, Хрущев все-таки имел волю к решению. "Волюнтаризм" и "субъективизм" его сказывался как раз в бесконечных, порою противоречащих друг другу мероприятиях в поисках решений острых проблем. Он их решал, но не разрешал. Но их не разрешили и люди, свергшие его. Разъедаемые внутренними противоречиями по вопросу о методах и путях собственной экономической политики, члены коллективного руководства вообще перестали что-либо менять.
Две тенденции, пожалуй, даже две точки зрения — догматическая и реформаторская — в определении и установлении перспективной хозяйственной политики не находят себе компромиссного решения. Отсюда — вечное откладывание вопросов, по которым не могут достигнуть единодушия, по принципу — "спорных вопросов не решать".
Если мы перейдем из области общей политики к идеологии, то тут мы видим, что в последнее время ортодоксальная неосталинистская линия в руководстве явно взяла верх. Во многом объясняется это тем, что Хрущев во время чистки ЦК от соратников Сталина ("антипартийная группа") оставил в неприкосновенности весь сталинский идеологический штаб ЦК во главе с Сусловым. Все его ведущие кадры, ловко приспособившись к "антикультовской" политике Хрущева, остались на своих поста как в ЦК, так и в главных идеологических учреждениях партии. Остались с тем, чтобы выйти на сцену, когда придет их время. Вот сегодня оно и пришло. Собственно, и приход этого времени организовали они сами. Пустив в ход все идеологические рычаги и пользуясь теоретической беспомощностью членов коллективного руководства, вчерашние ученики Сталина из штаба Суслова создали новую концепцию о Сталине. Согласно этой концепции, оказывается, вообще не было "периода культа личности". Сталин вовсе не был преступником, а всегда был ленинцем, который допустил некоторые нарушения советской законности. Его теоретические труды — вполне марксистские, и его роль во второй мировой войне — выше всякой критики. XX и XXII съезды перегнули палку в оценке Сталина из-за "субъективизма" Хрущева. В свете этой новой концепции советская пресса, видно, получила указание прекратить критику Сталина. Отныне разрешается пользоваться его произведениями, цитировать их в положительном плане.
