Приведем и рассказ других лиц об этом событии: «В этот день у князя Ромодановского, в Преображенском приказе, было в присутствии императора угощение для знатнейших русских вельмож, и государь, уезжая оттуда, просил хозяина продолжать хорошенько поить гостей, хотя все они были уже порядочно пьяны. Так как между князем Ромодановским и князем Долгоруким существовала давняя неприязнь и Долгорукий не хотел отвечать как следовало на предложенный ему Ромодановским тост, то оба старика после сильных ругательств схватились за волоса и по крайней мере полчаса били друг друга кулаками, причем никто из присутствовавших не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим, однако после драки велел своим караульным арестовать Долгорукого, который в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора. Но, вероятно, ссора эта ничем не кончится, потому что подобные кулачные схватки в нетрезвом виде случаются здесь нередко и остаются без последствий». Новый порядок вещей высказывается здесь тем, что Долгорукий протестует во имя всенародных прав против публичного афронта, нанесенного действительному тайному советнику и кавалеру (Андреевскому). Мы видели, что член Коллегии иностранных дел Степанов, жалуясь на подканцлера Шафирова, писал: «Я о моей персоне не говорю, только характер канцелярии советника не допускает не токмо побои, но и брани терпеть». Человек не обеспечен; начинают стремиться обеспечивать себя чином, ссылаясь на всенародные права. Мы должны приветствовать это начинание, ибо тем же путем, т.е. обращением более и более сильного внимания на всенародные права, общество мало-помалу придет к обеспечению человека как человека, а не советника канцелярии только.
Мало-помалу , ибо нравы народа не изменяются указами. Но если действительный тайный советник и кавалер не был обеспечен от публичного афронта, то что же приходилось терпеть людям, которые не были даже и советниками канцелярии? Мы это видели, говоря о положении промышленных людей. Если сановники, князья в личных своих или родовых ссорах позволяли себе публично позорить и бить друг друга, не понимая, какой вред наносят они всем своим, то нечего удивляться, что промышленные люди усобицами отягчали еще более свое незавидное положение. Вот пример: вятский купец Александр Шеин имел до 100000 рублей капитала и платил в казну с торгов своих по 3000 рублей пошлин. Поссорился он с женою и вздумал, по старому обычаю, постричь ее. Тесть Шеина Филатьев, узнав об этом, обратился с просьбою о помощи к свойственнику своему, дьяку страшного Преображенского приказа Нестерову. Дьяк помог: Шеина схватили и привели в Преображенское и сказали ему указ, что он за поклеп тещи своей, будто он испорчен ее происком, довелся смертной казни. Благодаря Ништадскому миру Шеин остался с головою, но был бит кнутом и сослан в Сибирь навеки, все имение конфисковано. Когда в 1723 году Петр, узнавши о сильных злоупотреблениях в Преображенском, велел публиковать, чтобы все объявляли, какие кто обиды потерпел от дьяков Преображенского приказа, то за Нестеровым нашлось много вин; движимое имение его император велел отдать московских мясных рядов старостам за мясо, взятое у них безденежно в Преображенское на корм зверям.
Астраханский губернатор Волынский продолжал отличаться бесцеремонностью своего обращения с ближними, подпал за это гневу Петра, но не унимался. Вследствие персидской войны он должен был в своей губернии иметь дело с двумя генералами — Кропотовым и Матюшкиным, с которыми не преминул поссориться. В одном письме, жалуясь на них Петру, он рассказывает следующее: «При сем я и мою продерзость вашему величеству доношу: обретается при астраханском порте мичман Егор Мещерский, который подлинно дурак и пьяница, и не только достоин быть мичманом, ни в квартирмейстерах не годится, и никакого дела приказать ему невозможно, что самая правда; и которые морские офицеры его знают, по совести и чести своей в том засвидетельствовать могут, что он таков, как я доношу. И, так ныне многие шалости показав, взят был в дом к генерал-лейтенанту г. Матюшкину для их домашней забавы, где его публично держали за дурака, и поили его, и вино на голову выливали, и зажигали, и называли его сажею, и прочие ему делывали дурачествы, и он, при них живучи, многих бранивал и бивал, что все терпели ему и упускали; между тем в доме его, г. Матюшкина, увеселяя их, выбранил меня, и жену мою, и дочь такою пакостною бранью, какой никому вытерпеть нельзя, что, слыша, г. Матюшкин не токмо ему возбранил, но еще и смеялся, что зело мне стало обидно, и для того я ему, г. Матюшкину, тогда же говорил, что мне сия брань зело чувственна, и я того не заслужил, и хотя ему, г. Матюшкину, гневно будет, однакож я такого ругания для его дурака терпеть не буду, на что он мне сам сказал, что он за дурака на меня сердиться не будет, как я хочу с ним. Мещерским; и потом я, увидав, что от него, г. Матюшкина, сатисфакции мне никакой не учинено, приманя его, Мещерского, к себе, и за то, что он мною других веселил, сажал его на деревянную кобылу, понеже не мог такого поношения вытерпеть».
Женщины не уступали мужчинам в продерзостях. В 1722 году в Тайной канцелярии держался дворцовый стряпчий Деревнин; ночью является туда царица Прасковья Федоровна, отнимает Деревнина у караульных и начинает его бить, служители ее жгут его свечами, обливают голову и лицо крепкою водкой и зажигают; несчастный сгорел бы, если бы караульные не погасили.
Русские люди понимали, что должно служить противодействием всех этих продерзостей — знание всенародных прав, могшее быть только следствием общей жизни с другими образованными народами, которая обязывала к образованию. Петр знал это лучше других и не хотел, чтоб его дочери были похожи на царицу Прасковью Федоровну: с 1715 года царевен Анну и Елисавету ежедневно учил по-французски Рамбур. Молодой человек, пришлец, усыновленный в России, которому суждено было быть одним из первых деятелей в нашей младенческой литературе, князь Антиох Кантемир в 1724 году обратился к Петру с самою доступною для преобразователя просьбой: «Крайнее желание имею учитися и склонность в себе усмотряю чрез латинский язык снискать науки, а именно знание истории древния и новыя и географии, юриспруденции и что к стату политическому надлежит; имею паки и к математическим наукам немалую охоту, также между дел и к минятуре. Но понеже вышепомянутые науки как рачительно снискиваются, так и удобнее приобретаются в знаменитых окрестных государств академиях, требуется к неколиколетнему так пребыванию и денежное иждивение, а сиротство мое и крайний в деньгах недостаток сами собою вашему императорскому величеству довольно ведомы суть, того ради прошу хотя малое что на тамошнее иждивение пожаловать».
В конце своего царствования Петр отправил за границу и другого впоследствии знаменитого труженика русской науки. Мы встретились с Татищевым на Екатеринбургских заводах, где Геннин умел отличить его способности. Петр, впрочем, не исполнил желание Геннина, не оставил Татищева начальником заводов, а вызвал его в Петербург. Сам Татищев рассказывал, что Демидов обвинял его во взяточничестве. На вопрос Петра, справедливо ли обвинение, Татищев отвечал: «Я беру, но в этом ни пред богом, ни пред вашим величеством не погрешаю» — и начал рассуждать, что судья не виноват, если решит дело как следует и получит за это благодарность; что вооружаться против этой благодарности вредно, потому что тогда в судьях уничтожится побуждение посвящать делам время сверх узаконенного и произойдет медленность, тяжкая для судящихся. Петр отвечал: «Правда; но позволить этого нельзя, потому что бессовестные судьи под видом доброхотных подарков станут насильно вымогать». Другие современники передавали ответ Петра так: «Ты забыл, что для доброго судьи служба есть священный долг, причем ему и в мысль не приходит временная корысть, и что ты делаешь из мзды, то он делает из добродетели». Понятно, что Татищев должен был произвести на Петра такое же впечатление, какое произвел на Геннина: понравиться он ему не мог, но в то же время нельзя было отрицать у него больших способностей. Петр не отправил Татищева на заводы, где он мог прилагать свою теорию о благодарности судьям, но отправил в Швецию для призыва потребных к горным и минеральным делам мастеров; при отъезде Петр поручил Татищеву осмотреть знатные строения, работы, горные промыслы, заводы, денежное дело, кабинеты, библиотеки и особенно канал Обигский, достать по возможности всему чертежи и описания; взять из школ молодых русских людей и раздать в Швеции для научения горному делу; смотреть и осведомляться о политическом состоянии, явных поступках и скрытных намерениях Швеции. Татищев возвратился в Россию уже по смерти Петра и представил отчет о полезных учреждениях в Швеции и вредных условиях. Нанимать мастеров в Швеции его не допустили; он мог принять в русскую службу только одного мастера, умеющего резать твердый камень и обтирать, но он успел раздать 16 русских учеников на разные заводы. В 1723 году приехали в Петербург ученики, которые в Париже учились философии: Иван Горлецкий, Тарас Посников, Иван Каргопольский. Петр велел Синоду освидетельствовать их в науках и определить к делу. Неизвестно, к какого рода русским ученикам в Англии относился указ 1723 года: «Ведомо нам учинилось, что некоторые из вас, будто боясь наказания за непорядочное житье в Англии, опасаются ехать по нашему указу в отечество: того для сим всемилостивейше повелеваем вам, чтобы по нашему указу, когда станет господин Гольден, купец английский, вас отправлять в Россию, чтобы без всякого прекословья ехали в отечество без всякой боязни, понеже мы всех, хотя кто что и непотребно сделал, во всем прощаем и милостиво обнадеживаем, что никакого наказания не понесут, но паче милостиво будут приняты, как уже некоторые из вас, приехав сюда, дела свои, чему учились, отправляют и награждены нашим жалованьем и домами».
