Одной из объективных причин победы феодальной реакции стал тот факт, что капитализм во Франции и в Европе еще только вступал в фазу промышленной революции. Если во Франции произошла социальная революция из‑за «прав человека», и она несколько десятилетий потрясала устои мирового устройства, то в Великобритании исподволь подготавливалась и зрела другая революция – промышленная и технологическая (630) . Механизация производства находилась тогда на низком уровне почти во всех странах. Тон в этом поступательном процессе задавала не Франция, а Великобритания, и не зря эту державу называли «мастерской мира». Ее техническое и торговое превосходство являлось несомненным. В начале ХIХ столетия Франция, например, занимала только третье место в мире по производству металлов, давая 60–85 тыс. тонн. Первое место по объемам тогда занимала Россия (163, 4 тыс. тонн ), а затем Англия (156 тыс. тонн). Поэтому справедливым остается вывод, сделанный еще В.Н. Сперанским (одним из немногих специалистов в России в области экономики 1812 г.), о том, что «французская металлургия не могла конкурировать ни с русской, ни с английской», а также его тезис о французской промышленности в целом, что к 1812 г. «она не могла похвастать большими достижениями в освоении рынков европейских стран и едва успевала выполнять заказы для французской армии» (631) . По общим показателям наполеоновская экономика (при развитой военной индустрии) не намного опережала в своем развитии другие страны континента, в то же время, например, в хлопчатобумажной отрасли английская технология оставалась в четыре‑пять раз производительнее французской. Англичане явно обгоняли французов, у которых технологическая отсталость была налицо по сравнению с их главным экономическим и политическим конкурентом. Во всяком случае не было существенной разницы в уровне производства Франции, скажем, с Пруссией, Австрией, Россией (имелись лишь социальные различия). Это обстоятельство облегчало борьбу коалиций с Наполеоном.
Отметим в данном контексте роль и двоякие последствия континентальной блокады. С одной стороны, она, бесспорно, способствовала росту европейской промышленности при отсутствии английских товаров, хотя эта политика, направленная на ослабление Великобритании, способствовала еще большему ее упрочению. С другой стороны, предпринимательские круги (за исключением разве что контрабандистов) не только в Европе, но и в самой Франции чувствовали ненормальное положение в экономической сфере и желали восстановления стабильных межгосударственных торговых связей и путей сообщений. Вся экономика Европы уже безмерно устала от войны и от деятельности главного генератора бесконечных военных конфликтов – Наполеона. Европейские деловые круги уже желали только одного – чтобы французский император сошел с политической сцены. И можно понять эмоции «пламенного» реакционера Ж. де Местра, когда в 1814 г. он, в силу своего мировоззрения, воздавал благодарность «провидению, которое наконец‑то прекратило сию гражданскую войну рода человеческого» (632) . В данном случае именно так он обозначил окончание длительной борьбы против Наполеона, имея в виду участие и победу в ней граждан всей Европы. Конечно, можно сделать весьма смелое предположение, что вся Европа была не права, воюя с Наполеоном. Но, думается, слишком у многих европейцев на тот момент имелись очень веские причины, чтобы с оружием в руках добиваться отрешения французского императора от власти.
Не всегда «новое» несло положительный заряд, а «старое» – отрицательный. Иногда случалось и наоборот; в борьбе этих сил заряды могли меняться местами. Наглядный пример – сопротивление коалиций наполеоновской агрессии в Европе. Можно согласиться с концепцией В.О. Ключевского, который считал, что при Наполеоне Франция, выполняя продиктованную еще революцией освободительную миссию, «превратилась в военную деспотию, которая, уничтожая старые правительства, порабощала и народы. Россия при Павле выступила против революционной Франции во имя безопасности и независимости старых законных правительств; но, встретившись при Александре с новой завоевательной деспотией, провозгласила внутреннюю свободу народов, чтобы спасти внешнюю независимость их правительств» (633) . Причем феодальные «старорежимные» государства активно использовали «передовые» либеральные идеи и фразеологию против в целом негативной политики Наполеона. По словам Т. Ленца: «Антифранцузские коалиции сумели адаптировать и позаимствовать у сынов революции их идеологические козыри (нацию) и их технические решения (призыв на военную службу)» (634) . Использовали для того, чтобы выжить и победить, скорее всего, не понимая того, что своими действиями закладывали замедленную мину в общественное сознание общества (что в будущем для них все это аукнется), или же смутно осознавая необходимость своего перерождения при грядущих переменах. Так, зачастую, правительства, «боясь революции, делали революцию».
Также очевидно, что неудачные войны коалиций заставляли европейских феодальных властителей заниматься активной реформаторской деятельностью не только в военной и управленческой, но и в социальной и законодательной сферах. Не стоит также забывать, что сам процесс поступательного движения прогресса регулировался, как правило, различными векторами внутри деятельности общества и государства и чаще всего на разных уровнях тормозился людьми. С одной стороны – личностями, старающимися «бежать быстрее паровоза» (революционерами и радикалами), с другой – обывательской отсталой массой, даже не желающей слышать о каких‑либо переменах. В такой ситуации победу в общественном сознании всегда одерживали консерваторы и рутинеры. Быстрые рывки вперед так же опасны для государства и общества, как косность и стагнация. Оптимальный вариант, когда действия «авангарда» и «арьергарда» находят консенсус между собой и коррелируются в интеллектуальных кругах страны.
Роковая ошибка Александра I
Редкий политик может надеяться, что после его кончины историки потом не сумеют найти и не будут говорить о допущенных им ошибках и просчетах. При желании, даже если отбросить негативные оценки советских авторов, продиктованные идеологическими моментами, их можно отыскать и у Александра I. Наверное, правы те современники и исследователи, которые бросали упреки в адрес императора в том, что после 1815 г. он больше занимался общеевропейскими делами (причем исходя из абстрактных идей о спасении человечества, общего блага государств и народов), чем российскими проблемами. Также можно посчитать справедливой критику за его несогласие поддержать греков в их борьбе против Османской империи и, кроме того, в целом за его отказ в проведении активной политики России в решении Восточного вопроса.
Но есть ошибка Александра I, имевшая роковые последствия для будущего его государства, – это присоединение Царства Польского в 1815 г. По отношению к России вполне уместно утверждать, что к этому времени она уже имела территориальную достаточность. Но именно по энергичному настоянию Александра I часть Польши вошла в состав империи под названием Царство Польское с конституционным правлением. Тут следует согласиться с авторами, кто полагает, что Александр I пошел в польском вопросе гораздо дальше Наполеона, создавшего только «герцогство Варшавское», а после 1815 г. польская государственность оказалась восстановленой de jure, а название «Польша» из географического превратилось в политическое. Причем происходившие тогда ссоры, споры и полемика по этому вопросу (одна из центральных проблем послевоенного устройства Европы) почти привели к созданию антироссийской коалиции (Великобритания, Австрия, Франция), чему помешали угроза возврата на политическую сцену уже однажды побежденного Наполеона и его знаменитые «сто дней». Известный историк и великий князь Николай Михайлович, считавший саму эту идею инспирированной А. Чарторыйским, полагал, что она «не встречала никакого сочувствия не только у русских людей, но даже и чужеземцев, как Поццо ди Борго. Знаменательно и то, что граф Нессельроде, а также В.С. Ланской из Варшавы умоляли Государя не создавать этой роковой ошибки. И Александр остался глух ко всем увещаниям и шел к намеченной цели твердо и определенно» (635) . Эти порывы Александра I пытался позже в 1819 г. остановить и Н.М. Карамзин (636) .
С точки зрения геополитики это приращение на первый взгляд давало значительные плюсы – территория Царства Польского вклинивалась между Австрией и Пруссией, а такое фланговое положение позволяло русской дипломатии оказывать давление и на австрийцев, и на пруссаков вплоть до 1870‑х г. Да и в случае войны Польша удлиняла систему обороны, противнику пришлось бы преодолеть ее территорию, прежде чем добраться до русских земель. А для продвижения на Запад русских войск эта территория также представляла значительный интерес и стратегический смысл. Но у каждой медали есть и оборотная сторона. Первоначально присоединив часть Польши для того, чтобы она не досталась другим государствам, а также полагая, что этот Польский аппендикс в будущем станет гарантией безопасности России в Европе, Александр I не просчитал упорного стремления поляков к свободе, надеясь умилостивить их либеральной даже по европейским меркам конституцией и автономными учреждениями. Можно вполне согласиться с В.М. Боковой, полагающей, что Польша тогда «превращалась в арену конституционного эксперимента», и, хотя ее конституция являлась тогда одной из самых радикально‑либеральных в Европе, «ее наличие создавало в Российской империи беспрецедентную политическую ситуацию. Являясь абсолютным монархом большей части своих владений, где никакой конституции не существовало, император Александр одновременно был и конституционным монархом на одной отдельно взятой территории – ситуация двусмысленная, очевидно недолговечная и обреченная на неизбежный пересмотр» (637) . У российских же подданных это вызвало лишь негодование – полякам дали те права и свободы, в которых им было отказано.
