Тавдинскии район, подобно многим другим в Сибири, всегда был местом миграции, прибежищем социально-униженных, бедных и отчаявшихся людей. Коренное население района, как и большей части Евразии, составляли кочевые скотоводческие племена. Если взглянуть на современный список населенных пунктов, то бросается в глаза, что многие из них — около пятидесяти — появились в промежутке между 1900 и 1940 годами, т.е. прошло всего несколько десятилетий с тех пор, как это пространство отвоевали у леса{71}. Самый большой приток переселенцев в Тавдинскии район (с 1900 по 1910 год) является следствием государственной политики того времени. В 1868 году министр внутренних дел издал указ, поощрявший переселение безземельных крестьян: крестьянским общинам, готовым целиком переехать в новые места, предоставлялась государственная земля. Этот процесс продолжался до конца XIX — начала XX века, несмотря на неоднозначное к нему отношение со стороны государственных чиновников: их беспокоила растущая популярность идеи переселения среди крестьян в некоторых бедных регионах, таких как Центральная Россия, Украина и Белоруссия. Ранние мигранты в основном оседали в регионах с плодородной почвой, например в Алтайском крае, последующим приходилось селиться на землях победнее, в частности в Тавдинском районе. Тем не менее тысячи крестьян трогались с места и отправлялись в дальний путь, соблазненные обещаниями даровой земли, субсидий на путешествие и застройку, а также налоговыми льготами. Между 1895 и 1908 годами около четырех миллионов переселенцев добрались до Урала, при этом менее 4% из них осели в уральских областях. В целом мигранты из европейской части Российской империи составили 29% от общего числа переселенцев в период с 1900 по 1904 год, и 25% — с 1905-го по 1909-й{72}. Деревня Герасимовка приютила крестьян, приехавших главным образом из Минской и Витебской губерний[44].
На вид это поселение мало отличалось от традиционной русской деревни и могло бы возникнуть в любой части России или Советского Союза. Она состояла (и до сих пор состоит) из двух параллельных линий деревянных домов. Они и поныне в основном одноэтажные. В 1920—1930-х годах такая изба, как правило, имела одну комнату, где вся семья по обыкновению спала на печи. Живые свидетели, помнящие время перед Второй мировой войной, рассказывают, что деревня была большая — линии домов простирались «от того леса до того леса». Населяли ее бедняки, и жилось тяжело. В 1932 году в Герасимовке еще не было телефона — да что телефон, электричество провели только в 1947-м, отметив таким образом пятнадцатилетнюю годовщину смерти Павлика Морозова. И хотя по российским масштабам расстояние от деревни до административного центра не слишком велико, добраться до него было нелегким делом, особенно в весеннее время, когда люди шли по колено в вязкой грязи. В хорошую погоду от Герасимовки до Тавды целый день пешего ходу, с привалом где-нибудь по дороге, так что такое путешествие без крайней необходимости не затевали.
Деревня жила обособленно, с трудом приноравливаясь ко всему новому, в том числе и к советским законам. Своей церкви не было, но в каждом доме висели иконы. До ближайшей церкви во Владимирова километров десять, так что часто на службу не находишься. Тем не менее все праздничные дни аккуратно соблюдались: по словам женщины, родившейся в 1922 году, «праздники справляли, справляли четко. Вот летом хоть какой праздник, сено сухое, не сухое, мы на работу не пойдем. Гуляли, за карту мужики». На святые дни, бывало, «коней красят, колокол там»{73}. К основным праздникам, помимо Пасхи и Рождества, относились день Святого Михаила («Михайло»), а также деревенские свадьбы. Тогда украшали лошадей и повозки гирляндами и разъезжали цугом по всей деревне, звеня колокольчиками на сбруях. Без таких редких проблесков суровая, монотонная деревенская жизнь стала бы совсем невыносимой, особенно для женщин («У женщин была работа — ой-ой-ой!»), которых с шести-семи лет учили прясть, и долгими зимними вечерами они сидели за своими веретенами, разгоняя скуку сплетнями или пением, в то время как мужская половина коротала время за рассказами случаев из жизни или за игрой в карты{74}.
Привить коллективизацию в обычных бедных, традиционных деревнях было трудной задачей, но еще большую проблему представляли собой деревни с переселенцами, покинувшими родные места ради земли. В 1900 году один сибирский поселенец сказал английскому путешественнику: «Вся эта земля будет наша»{75}. Очевидцы вспоминают, что крестьяне, решившиеся ехать на восток, имели независимый, крутой характер и не терпели прекословия[45]. Герасимовку населяли как раз такие. Наделы у них были невелики — в несколько гектаров пригодной для обработки земли, не больше, но держались за них крепко. Большинство жителей не хотели сдавать свою личную собственность в колхоз. Число крестьян, якобы вступивших в колхозы в Тавдинском районе к февралю 1930 года (80%){76} — явная выдумка. В отчетах местные власти признавали, что дезертирство из колхозов было массовым{77}. В январе 1931-го всего лишь 9,5% хозяйств района и только 4,2% крупного рогатого скота принадлежали колхозам. (В это же время средние показатели по всему огромному Уральскому региону составляли 38,8% и 25,9% соответственно{78}.) К апрелю в Тавдинском районе цифры увеличились лишь до 13,1% и 6% (сравнительно с 32,9% и 27,3% по всему Уральскому региону){79}. В октябрьском отчете 1934 года зафиксировано, что к 1 января 1932-го 31,4% крестьян-единоличников Тавдинского района вступили в колхозы, что казалось большим продвижением. Но к февралю 1933-го эта цифра возросла не более чем до 33%, а к июлю 1934-го — только до 36%.{80}
По мере того как средние показатели коллективизации увеличивались, давление на местные власти — чтобы они встроили в общую линию строптивых «единоличников» — возрастало. До сего дня старожилы Герасимовки помнят, как то и дело увеличивались поборы («молоко ждай, мясо ждай, шересть ждай»). Но нежелание крестьян отдавать землю, ради которой они уехали с семьями за тысячи верст, оставалось непоколебимым. Большие расстояния между поселениями, разбросанными по труднопроходимым просторам, еще больше осложняли властям ситуацию[46]. Сообщения о неподчинении крестьян достигали районный центр только на вторые сутки, и требовался еще день для того, чтобы послать уполномоченного разбираться с проблемой. К тому же партийным руководителям заметно не хватало опыта, навыков работы и просто элементарной грамотности[47].
Недостаток знаний и опыта руководящей работы с лихвой возмещался энтузиазмом. Так, в местной печати и на партийных собраниях на районном и более низком уровнях все чаще стало употребляться слово «кулак». Оно использовалось почти исключительно как идеологический, а не экономический термин: «кулак» — значит классовый враг, и этот ярлык наклеивали направо и налево: саботажникам, хулиганам и вообще любому, чей социальный статус вызывал сомнение. Часто такие словесные нападки бередили еще не зарубцевавшиеся раны Гражданской войны, которая с яростной неистовостью пронеслась по этому краю и оставила по себе страшную память. В период между июлем 1918 и августом 1919 года Тавда находилась под контролем белых. В июле 1919-го они расстреляли тринадцать коммунистов; перед отступлением нанесли значительный ущерб товарной станции Тавда. Многие рабочие ушли в тайгу и там организовали партизанские отряды. Однако среди сельских жителей поддержка красных не была очевидной. С января 1921 года по всей Западной Сибири начались восстания крестьян. В марте жители деревни Тонкая Гривка, находившейся всего лишь в двенадцати километрах от Герасимовки, напали на шестерых красноармейцев, посланных конфисковать зерно, и пятерых из них убили{81}. При коллективизации распространилось выражение «кулаки-белобандиты»: раньше «белобандитами» называли только офицеров и солдат Белой армии, теперь же оно стало повсеместно употребляться в адрес саботажников, поджигателей и просто местных членов партии, до которых доходила очередь во время чисток[48].
«Классовая борьба» среди местного населения разгорелась не на шутку. Жертвой раскулачивания, проводящегося с неоправданной жестокостью и с полной конфискацией имущества, мог стать кто угодно, что, впрочем, характерно не только для этого района. В феврале 1930 года, например, приехавший домой с производственного слета лесник обнаружил, что хозяйство его разорено, а сам он признан кулаком. В том же месяце с другого раскулаченного крестьянина сняли его новые рубаху и тулуп, а взамен под издевательское улюлюканье надели поношенную телогрейку[49]. Случаи подобных злоупотреблений, а также драконовские штрафы, налагавшиеся не только на богатых, но и на бедных крестьян, безжалостное раскулачивание и продажа конфискованных вещей с целью личной наживы происходили еще в течение двух лет{82}.
