Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль

Военный министр Ллойд Джорджа в 1919 году, во время русской гражданской войны, и затем ещё раз в 1920 году во время русско–польской войны использовал всё своё влияние, чтобы превратить английскую интервенцию в настоящую войну против большевистской России, чтобы разжечь её до антибольшевистского крестового похода и задушить змею в зародыше. Из этого, как известно, ничего не вышло. Его влияние было недостаточно большим. Ллойд Джордж был против, и всё общественное мнение страны было против. Англичане в 1918 году, как и французы и американцы, высадили некоторое количество войск на берегах России и, несколько неохотно, обеспечили поддержку контрреволюционным русским генералам. Однако их интервенция была направлена не столько против большевистской революции (хотя Ленин её именно так воспринимал), но против сепаратного мира русских с Германией. Они хотели каким–либо образом восстановить Восточный фронт против Германии, и это всё. С концом войны против Германии их интерес к русской контрреволюции был исчерпан, и прежде всего было исчерпано их желание воевать. После долгой, ужасной, наконец–то счастливо оконченной войны против Германии добровольно тут же начать новую войну против России из чистого нерасположения к русским большевикам — боже упаси! К этим мыслям мог прийти лишь человек, который хотел войны ради самой войны, ненасытный воитель, любитель войны. Всё, чего добился Черчилль своими кампаниями в пользу интервенции, это то, что он окончательно получил репутацию такого человека.

Не совсем не по праву; он действительно был человеком войны, его соотечественники совершенно справедливо догадались об этом. Они догадались об этом с раздвоенными чувствами уже до и после 1914 года. И всё же именно в этом случае его вела не только его врождённая радость от войны и военного искусства, но и нечто элементарное: настоящий страх и настоящая ненависть, ощущение непостижимой, ужасной, смертельной опасности для себя и всего его мира. Антибольшевистский комплекс, который овладел Черчиллем в 1918 году, не отпускал его на протяжении десятилетий.

Большевизм гораздо хуже германского милитаризма, объяснял он уже в апреле 1919 года, и ужасы Ленина и Троцкого несравнимо более чудовищные и массовые, чем всё то, за что ответственен германский кайзер. Это в то время, когда английская публика вовсе не хотела предавать кайзера смерти через повешение. А годом позже он писал Ллойд Джорджу спешно и укоризненно: «С момента перемирия моей политикой было бы: мир с немецким народом, война против большевистской тирании. Умышленно или неизбежно Вы довольно точно последовали противоположным курсом. Я знаю трудности, я знаю также Ваше мастерство и Вашу большую личную силу — обе настолько больше моих собственных — и поэтому я не хочу выносить своё суждение о Ваших политике и образе действий, как если бы я, или кто–то ещё другой, мог бы сделать это лучше. Однако результаты у нас перед глазами. Они ужасны. Видится всеобщий распад, анархия во всей Европе и Азии. Россия разрушена; что от неё осталось, это власть этих смертельных ядовитых змей. Но Германию возможно ещё можно спасти…»

Двадцатью годами позже Черчилль стал знаменит своей колоссальной способностью оскорбить: ужасные, язвительно карающие слова, которыми он как плетью по лицу хлестнул Гитлера и Муссолини, разошлись по свету. Однако они не были первым прорывом такого словесного оскорбительного гнева: то, что Черчилль говорил о большевиках около 1920 года, звучит точно так же. Большевизм был беспорядочным театром обезьян, Ленин и Троцкий были мерзкими фигурами, которые никак не могли вызвать интерес масштабностью своих преступлений. Никогда кровавая расправа над миллионами и обнищание многих миллионов не станут поводом для будущих поколений, чтобы вспомнить об их бездарных гримасах и экзотических именах. Первобытная ненависть, отлитая в артистической форме; если бы слова могли убивать, то эти были бы смертельными. В действительности же они развеялись по ветру. Да, они обернулись на самого говорившего их. В английских ушах — даже консервативных английских ушах — они звучали нездоровыми, утрированными, лихорадочными, несколько истеричными.

Это тем более, по мере того как Черчилль несомненно склонялся к тому, чтобы свою ненависть к большевикам перенести на внешнюю и внутреннюю политику, часть её распространить на мощно растущую новую партию лейбористов. Социалисты и коммунисты, коммунисты и большевики — он намеренно стирал между ними различия, это было всё едино, всё это части одной и той же смертельной болезни. Начинаешь понимать, почему Черчилль непреодолимо тянулся обратно к консерваторам. В начале 1924 года лейбористы впервые вышли с выборов как сильнейшая партия, и либералы, сыграв решающую роль, дали лейбористам возможность на некоторое время образовать правительство — согласно Черчиллю, это было национальное несчастье, какое в общем великие государства постигает лишь после проигранной войны. Консерваторы, по крайней мере, такого никогда не сделали бы!

Нельзя не увидеть, что реакция Черчилля на победу большевистской революции в России и на подъём социал–демократических рабочих партий в Западной Европе, что было отличительной особенностью послевоенного мира, весьма значительно схожа с реакцией буржуазии на европейском континенте, которая в эти годы в одной за другой странах вызвала к жизни фашизм и фашистскую контрреволюцию. Двадцатью годами позже судьбой Черчилля и его исторической ролью стало уничтожение этого европейского фашизма в борьбе не на жизнь, а на смерть. Но если бы кто в двадцатые годы это предсказал, того бы по праву подняли на смех. Скорее можно было бы представить тогдашнего Черчилля, ставшего величайшим международным вождём европейского фашизма, ведущего его к кровавому триумфу. Он подходил к этой роли больше, чем социалистический ренегат Муссолини и плебейский сноб Гитлер. Нисколько не является преувеличением и несправедливой подтасовкой: Черчилль в двадцатые годы по сути был фашистом; лишь его национальность предотвратила то, чтобы он стал им также и по названию.

Однако английские консерваторы, от которых Черчилль ожидал и надеялся, что они, даже если и при помощи цивилизованных методов английской парламентской политики, будут вести победоносную классовую борьбу, а опасно поднимающуюся лейбористскую партию прикончат настолько же окончательно, как это сделали итальянские фашисты со своими социал–демократами, имели в планах совершенно иное. А именно: примирение, приспосабливание, умиротворение. Они реагировали на социальные перемены военного и послевоенного времени точно наоборот по сравнению с континентальной буржуазией: не с шоком, а с осознанием. Они решили с новыми силами играть честную игру и так укротить страсти. Они были не фашистами — они были «умиротворителями» — сначала во внутренней политике.

Зловещим, непостижимым для Черчилля образом они обыгрывали в тактике Черчилля, снова и снова размягчали борьбу, которой он искал. Их целью — никогда открыто не провозглашавшейся, однако постоянно упорно и осторожно проводившейся — было не уничтожение новой партии лейбористов, а её приспосабливание и встраивание в английскую систему, её ассимиляция, примирение и длительный компромисс с ней, так чтобы в конце должна была быть восстановлена старая двухпартийная система, с лейбористами в роли старых либералов. Известно, что эта цель была триумфально достигнута — безусловно ли на пользу Англии, это другой вопрос. Возможно, ещё и сегодня Англия раздумывает над тем, что её обманули в вопросе о необходимой революции. Однако естественно это не было тем, против чего возражал Черчилль в отношении политики консерваторов.

Черчилль, который рассматривал социалистов как неассимилируемых и практически принимал гражданскую войну как неизбежность, подобно Бисмарку в 1890 году в Германии, остался таким образом в изоляции и без успеха, и в конце был в какой–то степени посрамлён. Нельзя сказать, что он понял причины своего поражения и принял во внимание его уроки. Он заметно озлобился и ожесточился; в 1930 году он снова порвал и с консерваторами.

Лидером консерваторов в эти годы был Стэнли Болдуин — человек, которого Черчилль нисколько не понимал и который его постоянно переигрывал. Он был лидером консерваторов нового типа: не аристократ, а сын фабриканта средней руки из провинции, человека, который ещё лично знал своих рабочих и помышлял о том, чтобы разговаривать с ними на их языке. Стэнли Болдуин не верил в классовую борьбу, он верил в классовый мир. Для него английские рабочие не были опасными революционерами, а были они Том, Дик и Гарри, с которыми его отец отпускал шуточки на их диалекте над кружкой пива. Он ходил с тростью, курил трубку, внешне был малоразговорчив, мягкий, умный человек спокойной хватки. Первое, что он сделал с Черчиллем, когда он его неохотно снова принял обратно в партию — назначил того главой казначейства. Это был очень высокий пост, второй после премьер–министра, который к тому же занимал отец Уинстона в своё краткое блестящее время. Для Черчилля было невозможно от него отказаться. В то же время среди всех правительственных постов это был как раз такой, который к Черчиллю подходил менее всего. В экономике и финансах Черчилль не понимал ничего, каждый знал это, в том числе и он сам. Он оказался в руках своих подчинённых. Ему льстили, его чествовали, брали над ним верх — и поставили его в безвыходное положение. Именно этого и хотел Болдуин.