оценил теоретические новации Фридлянда Далин: «Марат в 1789 г. приступил, опираясь на определенный теоретический багаж» и «вступил в революцию, имея какую-то политическую идеологию» [170].
Впрочем, и сам Фридлянд, как и в докладе о 9 термидора, постоянно себя корректировал, стремясь избежать апологетики или, по его словам, «снять тогу величия с моего героя» [171]. Отсюда упор на значение предшественников в формировании «теории» Марата, на противоречия в его взглядах, на колебания в отношении к Конвенту после победы антижирондистского восстания, вытекавшие из неопределенности его «теории» революции.
Можно поставить вопрос и о противоречиях самого автора в оценках своего героя. Для ранней советской историографии Французской революции был симптоматичен поиск революционной теории и теории революционной диктатуры в предреволюционный период. Очевидно, по аналогии с Русской революцией, в которой основоположения такой теории просматривались уже с 1905 г. и в противовес мнению о Французской революции либеральной историографии «теория насилия и диктатуры была чужда ее духу и ее вождям» (Олар).
Настойчиво занимался проработкой вопроса, сводя, правда, генезис теории якобинской диктатуры к идеям Руссо Старосельский (см. гл. 2). Более широко, как видим, ставил этот вопрос Фридлянд. Доклад и начинался с вопроса: «Существовала ли вообще теория революции, теория диктатуры в XVIII веке?» [172]. В лекции, почитанной тогда же, но для более широкой аудитории Фридлянд отвечал без обиняков, в стиле идеологических установок: «Само понятие якобинской диктатуры, сама теория революции, на основе которой мы делаем свое дело, была абсолютно чужда сознанию французского якобинизма, который пришел к диктатуре на основании известной эмпирики, т. е. на основании известного опыта практической борьбы. Диктатура была навязана ходом этой практической борьбы» [173].
Однако были исключения. Теория революции и «своя теория диктатуры» существовали, оказывается, у «отдельных представителей плебейской оппозиции». Примером для Фридлянда оставался, разумеется, Марат. В докладе встречается ряд шаблонных положений советского, или, по выражению Фридлянда, «революционного марксизма».
Заставляет задуматься, например, идея победы революции как обновления госаппарата – трижды повторяемого канонического указания – «сверху до низу»: «Революция побеждает на другой день после того, как власть подвергнута обновлению сверху донизу. И проблема обновления государственной власти, проблема революционной диктатуры, меняющей все государство сверху донизу – в этом суть фанатизма Марата». Вся его революционная деятельность, борьба против сменявших друг друга властей – это «теория революционной диктатуры, очищающей сверху до низу государственный аппарат» [174].
Все же Фридлянд, как бы ни относиться к терминологии, достаточно глубоко проник в суть того, что он назвал «маратизмом». Да еще привлек много разнообразного, в том числе архивного материала для характеристики этого социально-политического явления. Не случайно даже спустя 30 лет после первого издания монографии Фридлянда у рецензента авторитетного и академически-объективистского “American historical review” сложилось определенно положительное мнение. Объявив Марата «теоретиком революции плебейских масс» и даже создателем «учения о диктатуре плебейских масс», Фридлянд модернизировал историческое сознание революционных деятелей XVIII в., и рецензент Ханс Роджер не преминул заметить: «Временами кажется, что Фридлянд рассказывает не о Марате, а о Ленине». Вместе с тем признал работу Фридлянда «насыщенной книгой, полной ярких подробностей и стимулирующих обобщений» [175].
Главу о Фридлянде достойно может завершить реквием «революционному марксизму» 1920-х: этот период советской историографии оказался донельзя противоречивым и догматы классового и экономического детерминизма далеко не исчерпывают интеллектуальное содержание того времени. Можно говорить о свершениях, о находках, об идеях, которые получили развитие в мировой и отечественной историографии.
Глава 2
Диктатура и демократия по Я.В. Старосельскому
Якова Владимировича Старосельского (1899–1951) я бы назвал исключительно ярким, талантливым представителем марксистского направления 1920-х годов. При этом в его биографии остается до сих пор немало загадок, раскрытие которых ждет своего исследователя. Никто не занимался следственным делом историка, и потому требуют уточнения даты его повторных арестов, первого и второго заключения.
Известно, что Старосельский учился в Ростовском (тогда Донском) университете на юриста. Но неясно, завершил ли он курс и получил ли он систематическое образование вообще. В отличие от Фридлянда или Далина неясны его научные связи. В результате он остался малоизвестным для последующих поколений советских историков и историографов. Характерно, что даже Далин, знавший Старосельского и, по моим воспоминаниям симпатизировавший ему, в своем обширном историографическом исследовании франко-ведения советского времени упомянул его творчество подстрочной ссылкой [176].
Возможно, историки виноваты, что Старосельского мало знают и современные российские правоведы. Иначе мне трудно объяснить, почему, например, известный правовед-политолог, характеризуя восприятие якобинской диктатуры в ранней советской историографии, счел возможным оставить без внимания классическую монографию Старосельского «Проблема якобинской диктатуры» [177].
Старосельский числился в секции права и государства (потом Институт государства и права) Комакадемии, в 1929 г. был аттестован сотрудником первого разряда Института советского права РАНИОН [178]. И, возможно, как правовед выглядел, да, наверное, и чувствовал себя белой вороной среди историков. Отчасти, думаю, из-за этого его довольно типичная для «историков-марксистов» патетика граничит нередко с откровенным эпатажем, в чем-то выражающим свойство его своеобразной натуры, в чем-то сродни авангардному искусству времени.
Вообще в работах Старосельского явственно стремление к личностному самоутверждению в научном мире, в том числе и среди юристов. Между тем благодаря таланту ученого Старосельский, вместе с Фридляндом, Захером, Лукиным, входил в группу лидеров, которые задавали тон на раннем этапе изучения истории Французской революции в СССР.
Безусловно – и соответствующие свидетельства мне удалось собрать – Старосельский был незаурядной личностью. О его личной притягательности, даже «харизме» убедительно свидетельствует образ, воссозданный Верой Пановой, которая в 20-е годы была замужем за младшим братом Якова Владимировича Арсением [179], равно как записанные мной воспоминания А.А. Долининой [180] и К.Я. Старосельской [181], а также странички воспоминаний его ростовской приятельницы И.А. Новосельской [182].
Подобно Фридлянду или Далину, Старосельский пришел к исследованию Французской революции из горнила Русской революции, перипетий Гражданской войны. Колоритна своеобразная автобиография Старосельского, пересказанная В.Ф. Пановой: «Я гимназистом ушел из дому. Черт знает, где только не был. В Тифлисе при меньшевиках работал в подполье, накрыли, сидел в камере смертников, уцелел чудом. Был комиссаром дивизии, членом ревтрибунала, воевал, учился, жил в Москве, в Гамбурге, в Париже, написал книгу» [183].
Есть не очень отчетливые указания на конспиративную деятельность Старосельского за рубежом, в частности в Германии в начале 20-х, на связи с коммунистическим движением и левыми революционерами в Европе. Однако к ним следует относиться осторожно.
Новосельская, хотя и подтверждает сам факт зарубежной деятельности, но при том опровергает версию о вызволении лидера итальянских коммунистов Амадео Бордиги из тюрьмы
