Ловкий иезуит, похоже, знал чувствительные струнки русских государей, иначе бы он не упомянул Киева, который всегда оставался заветной, сказочной целью хозяев кремлевского трона. Но здесь, надо думать, папский посол хватил через край, на этот раз он перехитрил самого себя, и упоминание Киева сыграло обратную роль. Римский ставленник только что способствовал потере Россией добытого ею большой кровью, а тут вдруг он обещает, что стоит только московскому властелину признать над собой духовное владычество папы, как тот же Киев, который на сегодняшний день есть принадлежность польской короны, станет московским достоянием. Причем ради этого, по уверениям посла, будут стараться все христианские государи. Следовательно, и Стефан Баторий тоже. Выходит, что король Речи Посполитой будет стараться, чтобы Киев перешел из его державы в Московскую. И уж совсем ни к чему зарвавшийся иезуит преподнес царю в подарок и Царьград. Всеми этими перегибами он только навредил себе. На такие, не столько заманчивые, сколько не реальные перспективы, Грозный, понимая цену всей этой сладкоречивой словесной казуистике, отвечал, что ему хватает своих земель, а на другие он не замахивается. Здесь русский царь откровенно кривил душой, он еще толком не вылез из войны, причиной которой стало именно замахивание на чужую землю. Но Грозный иногда знал, что и где говорить, и сейчас он разыгрывал роль, далеко не похожую на роль агрессора. А потому на все следовавшие одна за другой уловки полномочного представителя Св. престола русский царь отвечал:
«Нам с вами не сойтись о вере: наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а римская церковь сама по себе; мы в христианской вере родились и Божьею благодатью дошли до совершенного возраста, нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большее государство хотеть; мы хотим в будущем принять малое, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим, потому что это к греху поползновение; нам, мимо своей веры истинной, христианской, другой веры хотеть нечего. Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна, но мы держим веру истинную, христианскую, а не греческую; греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Эфиопии предварит рука ее к Богу, а Эфиопия все равно что Византия, Византия же просияла в христианстве, потому и греческая слывет вера; а мы веру истинную, христианскую исповедуем, и с нашею верою христианскою римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтоб не было сопротивных слов. Да нам на такое великое дело и дерзнуть нельзя без благословения отца нашего и богомольца митрополита и всего священного собора. Ты, Антоний, хочешь говорить; но ты затем от папы прислан, и сам ты поп, так ты и смело говоришь».
В результате не обошлось без оскорблений, так что Грозный царь оказался прав, когда предупреждал, что не стоит поднимать вопрос о вере, ибо все закончится бранью. Поведя речь о различии в догматах веры и заостряя больше внимания на внешних особенностях и проявлениях, царь увлекся до того, что, согласно своему неукротимому нраву, быстро дошел до резких выражений, чересчур страстно стал обличать порядки римской церкви, при этом досталось и самому папе. Особенно он нападал на папскую гордыню, в пользу которой римские первосвященники предпочли смирение. Зная натуру Грозного, его характер и ревностное отношение к божественному происхождению своей власти, можно понять, что более всего в римской церкви его раздражало главенство духовной власти над властью светской. Он даже мысленно не мог мириться с тем, что римский первосвященник вознесен над монархами, что ему воздаются почести большие, чем те, что воздаются королям и императорам, отчего он уподоблен Христу. Обвиняя блюстителя апостольского престола в том, что он живет не по учению Христа и не по апостольским заповедям, царь, распалившись, договорился до того, что назвал папу не пастырем, а волком.
«Если уже папа — волк, то мне нечего больше говорить», — только и мог на последний выпад своего царственного собеседника ответить Поссевин.
Разгорячившийся царь спохватился слишком поздно, и все чем он мог загладить грубость, то это напомнить собеседнику о своем предупреждении, что споры о вере без ругательств не обойдутся. При этом он даже, по-видимому, не заметил того, что ругательства имели место только с его стороны.
Не подвигнув русского царя к войне против вассально зависимого от Турции Крыма и еще меньше преуспев в вопросе соединения церквей, то есть, не достигнув главных целей своей миссии, Поссевин снова, было, заикнулся о постройке в Москве католического храма и, кроме того, просил Грозного для более тесного сближения русских с Западом отпустить нескольких молодых людей в Рим для обучения наукам. Но и здесь римский посланник столкнулся со стеной непонимания, и на последнюю его просьбу царь отвечал:
«Теперь в скорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были годны; а как, даст Бог, наши приказные люди таких людей наберут, то мы их к папе пошлем. А что ты говорил о венецианцах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними, только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили: пусть каждый остается в своей вере; в нашем государстве много разных вер; мы не у кого воли не отымаем, живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор еще в нашем государстве не ставливали».
И хотя встречи и беседы царя с послом продолжались, прений о вере больше не было, причем табу на эту тему разговоров исходило исключительно от царя. Грозный попросил лишь иезуита изложить отличие в верах, как он их понимает, письменно, поскольку присланную папой книгу о Флорентийском соборе никто на Москве не может перевести на русский язык. Посол исполнил просьбу и, покидая Москву, оставил царю рукопись о своем видении различий между католической и православной религиями. Перед отъездом посла царь предложил иезуиту посетить митрополичье богослужение в Успенском соборе, на что тот отказался.
В первых числах марта 1582 года Антоний Поссевин отправился в обратный путь. Надо полагать, посол остался неудовлетворенным своей миссией. В главных намерениях Рим потерпел неудачу, и сейчас отправленный с иезуитом к папе гонец вез грамоту от русского царя, содержание которой, ни к чему не обязывая обе стороны, лишний раз убедительно показывало, что все старания блюстителя Св. престола оказались напрасными.
«Мы грамоту твою, — писал Иван Васильевич Григорию XIII, — радостно приняли и любительно выслушали; посла твоего, Антония, с великою любовию приняли; мы хотим быть в братстве с тобою, цесарем и с другими христианскими государями, чтоб христианство было освобождено из рук мусульманских и пребывало в покое. Когда ты обошлешься с цесарем и со всеми христианскими государями и когда ваши послы у нас будут, то мы велим своим боярам договор учинить, как пригоже. Прислал ты к нам с Антонием книгу о Флорентийском соборе, и мы ту книгу у посла твоего велели взять; а что ты писал к нам и посол твой устно говорил нам о вере, то мы об этом с Антонием говорили».
Итоги папского посольства и Обусловленное ими состояние самого посла кратко и в то же время очень верно охарактеризовал историк Д.И. Иловайский, когда говорил, что «неутешительные впечатления увозил с собой из Москвы иезуит Поссевин: все его хлопоты и дипломатические способности разбились о непоколебимую преданность русских своему православию и сильную нелюбовь к латинству, в чем Иван Васильевич явился верным представителем своего народам.
Можно ли этим считать дипломатическую миссию римского представителя исчерпанной? Последующие события не снимают с повестки дня этот вопрос.
Что же произошло дальше?
В войне на западе оставалось исполнить последний аккорд, и на него в Москве делали высокую ставку. Впечатления от всех поражений последних лет, отдачу завоеванного большой кровью и унизительный Ям Запольский мир — все можно было сгладить победным финалом над Швецией. Если бы Грозному удалось тогда отвоевать у нее хоть что-нибудь из Балтийских берегов с ливонскими гаванями, пусть даже всего только одну Нарву, история простила бы ему многие прегрешения и забыла бы про горечь последних неудач. Но и здесь судьба не благоволила России.
Поначалу, казалось, ситуация для Москвы складывалась вполне благоприятно. Договор в Киверовой Горке гарантировал мир с Речью Посполитой сроком на десять лет, следовательно, лишал шведскую сторону союза и поддержки со стороны Батория. Больше того, к весне 1582 года отношения Польши со Швецией обострились до крайности, так что недавние союзники могли легко стать врагами. Причиной такого поворота дел стали претензии Речи Посполитой на всю Ливонию, в том числе и на ту ее часть, которой на тот момент владела Швеция. Приняв от русских воевод контролируемые теми ранее районы Ливонии и поставив в городах и замках гарнизоны своих войск, польский король намеревался то же самое проделать и с северной частью орденских владений, занятых шведами. Он написал тогда Юхану шведскому вызывающее послание, требуя очистить занятые орденские земли, грозя в противном случае войной. «Ты воспользовался моими успехами, — заявлял Баторий, — и присвоил себе Нарву с другими городами немецкими, собственность Польши», на что шведский король отвечал: «Что приобретено кровью нашей, то наше. Я был в поле, еще не видя знамен твоих. Вспомни, что вся Европа трепетала некогда имени готов, коих мы наследовали и силу и могущество: не боимся меча ни русского, ни седмиградского».
