* Быков. Последние дни. С. 126. Утверждают, что впервые признал смерть всей семьи П.Юренев: Новые материалы о расстреле Романовых // Красная газета. 1925. 28 дек. (Мне этот источник недоступен. Цит. по: Smirnoff. Autour. P. 25.).
Юровский, бежавший из Екатеринбурга при вступлении туда чехов, затем вернулся, но вскоре перебрался в Москву, где работал в аппарате правительства. В награду за службу он стал членом коллегии ЧК. В мае 1921 года его тепло принял Ленин*. Револьвер, выстрелом из которого был убит Николай, впоследствии хранился в специальном фонде Музея революции в Москве. Юровский умер своей смертью в августе 1938 года в Кремлевской больнице107. Как чекист и «соратник Дзержинского» он завоевал себе место в пантеоне большевистских героев второго ряда: о нем написан роман, издана его биография, в которой он изображен как «типичный» чекист — «замкнутый, жесткий, но с мягким сердцем»108. Судьба других участников екатеринбургской трагедии складывалась не столь благополучно. Белобородов вначале сделал быструю карьеру, став в марте 1919 года членом ЦК и Оргбюро, а затем наркомом внутренних дел (1923—1927). Но его погубила дружба с Троцким: в 1936 году он был арестован и два года спустя расстрелян. Голощекин тоже стал жертвой сталинских чисток и погиб в 1941 году. Обоих впоследствии «реабилитировали».
* Ленинская гвардия Урала. Свердловск, 1967. С. 509—514. В 1919 г. его посетил в Екатеринбурге английский офицер, который интересовался судьбой императорской семьи (см.: McCullagh F. // Nineteenth Century and After. 1920. Sept. № 123. P. 377-427).
В доме Ипатьева в течение многих лет размещался клуб и музей. Но затем власти, встревоженные растущим числом посетителей, специально приезжающих в Екатеринбург (переименованный в 1924 году в Свердловск), чтобы взглянуть на этот дом, решили прекратить паломничество и осенью 1977 года распорядились дом взорвать*.
* Екатеринбургская трагедия имела одно весьма странное продолжение. В сентябре 1919 г. Исполком Пермского Совета осудил 28 человек за убийство бывшего царя, его семьи и придворных. Хотя никто из них, насколько известно, не имел никакого отношения к этим событиям, тем не менее левый эсер М.Яхонтов «сознался», что лично отдал приказ об убийстве царской семьи и принимал участие в его исполнении. Он и еще четверо подсудимых были приговорены к смерти за преступление, которого явно не совершали. Подоплека и цель этого инсценированного процесса до сих пор неясны (см.: Wilton R. The Last Days of Romanovs. Lnd., 1920. P. 102—103. Автор ссылается на издание: Россия (Париж). 1919. 17 дек. № 1, где, в свою очередь, есть ссылка на «Правду». См. также: New York Times. 1919.7 Dec. P. 20).
* * *
На фоне десятков тысяч человеческих жизней, востребованных ЧК в течение нескольких лет после екатеринбургской трагедии, и миллионов, убитых теми, кто затем принял у них эстафету, смерть от рук чекистов одиннадцати пленников не выглядит событием чрезвычайных масштабов. И все же есть в убийстве царя, его семьи и домочадцев глубоко символическое значение. Как были свои исторические вехи, отмечавшие путь свободы, — Лексингтон и Конкорд или штурм Бастилии, так были и мрачные даты, отмечавшие поступь тоталитаризма. В том, как было подготовлено и совершено убийство царской семьи, как его сначала отрицали, а потом оправдывали, есть какая-то исключительная гнусность, нечто, что отличает его от других актов цареубийства и позволяет усматривать в нем прелюдию к массовым убийствам XX века. Прежде всего, в нем не было никакой необходимости. Романовы добровольно (и весьма счастливо) устранились из политической жизни и были готовы подчиниться любым условиям большевистского плена. Правда, они были не прочь, чтобы их похитили, не прочь оказаться на свободе, но надежда вырваться из тюрьмы, в особенности из тюрьмы, в которую их поместили, не предавая суду и не предъявив никаких обвинений, вряд ли может быть квалифицирована как «преступное намерение», а ведь именно этим екатеринбургские большевики оправдали учиненную ими казнь. Как бы то ни было, если большевистское правительство действительно опасалось, что Романовы сбегут и станут «живым знаменем» оппозиции, у него было достаточно времени перевезти их в Москву: ведь и три дня спустя Голощекин без труда выехал из Екатеринбурга в столицу с императорским багажом. А там они были бы вне досягаемости и чехов, и белых, и любых других противников большевистского режима. Причина была, конечно, не в недостатке времени, возможности побега или наступлении чехов, а в политических нуждах большевистского правительства. В июле 1918 года оно испытывало большие затруднения: враги ополчились против него, сторонники от него отвернулись. Чтобы сплотить пошатнувшиеся ряды, нужна была кровь. Это признал и Троцкий, когда, семнадцать лет спустя, размышляя в ссылке над событиями того времени, признал правоту Ленина, принявшего решение об уничтожении жены и детей бывшего царя — решение, за которое он не нес личной ответственности и которое, следовательно, ему не было нужды защищать: «По существу решение было не только целесообразно, но и необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель»109. На первый взгляд, суждение Троцкого безосновательно. Если бы большевики действительно убили жену и детей бывшего царя с целью навести страх на своих врагов и сплотить ряды своих сторонников, они должны были бы откровенно и во всеуслышание заявить об этом деянии, а не отрицать его и тогда, и годы спустя. Но чудовищное признание Троцкого, тем не менее, открывает истину — на более глубоком моральном и психологическом уровне. Подобно героям «Бесов» Достоевского, большевики должны были проливать кровь, чтобы связать своих колеблющихся последователей узами коллективной вины. Чем более невинные жертвы оказывались на совести партии, тем отчетливее должен был понимать рядовой большевик, что отступление, колебание, компромисс — невозможны, что он связан со своими лидерами прочнейшей из нитей и обречен следовать за ними до «полной победы» — любой ценой — или «полной гибели». Екатеринбургское убийство знаменовало собой начало «красного террора», формально объявленного шестью неделями позже, жертвами которого во многих случаях становились заложники, казнимые не потому, что они совершили какое-то преступление, а потому, что, по выражению Троцкого, смерть их была «нужна». Когда правительство присваивает себе право убивать людей не потому, что они что-то сделали или даже могли сделать, а потому, что их смерть нужна, мы вступаем в мир, в котором действуют совершенно новые нравственные законы. В этом и состоит символическое значение события, случившегося в ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге. Совершенное по тайному приказу правительства убийство семьи, которая, несмотря на свое царственное происхождение, была на удивление обычной семьей, ни в чем не повинной и стремившейся только к мирной жизни, стало первым шагом человечества на пути сознательного геноцида. Тот же ход мыслей, который заставил большевиков вынести смертный приговор царской семье, привел вскоре и в самой России, и за ее пределами к слепому уничтожению миллионов человеческих существ, вся вина которых заключалась в том, что они оказались помехой при реализации тех или иных грандиозных замыслов переустройства мира.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КРАСНЫЙ ТЕРРОР
Террор — это главным образом ненужные жестокости, совершаемые испуганными людьми ради собственного успокоения.
Из письма Энгельса к Марксу1
Систематический государственный террор не был придуман большевиками: задолго до них к нему прибегли якобинцы. Тем не менее, различия между большевистским и якобинским террором столь глубоки, что мы не слишком ошибемся, назвав большевиков изобретателями политического террора. Достаточно сказать, что французская революция пришла к террору в высшей точке своего развития, тогда как российская с него началась. О якобинском терроре говорят как о «коротком эпизоде», как об «издержках» революционных событий2. Красный террор был с первых шагов существенным элементом большевистского режима. Порой он усиливался, порой ослабевал, но никогда не прекращался полностью. Как черная грозовая туча, он постоянно висел над советской Россией.
Те, кто выступает от лица и в защиту большевиков, как правило, возлагает вину за террор на их противников — и в гражданскую войну, и при военном коммунизме и во многих других сомнительных проявлениях большевизма. Они полагают, что террор был явлением прискорбным, но неизбежным, что это ответная реакция на контрреволюционные выступления. Иными словами, большевики ни за что не пошли бы на террор, будь у них малейшая возможность его избежать. Типичным в этом смысле является суждение А.И.Балабановой: «К сожалению, обстоятельства сложились так, что большевики вынуждены были прибегнуть к террору и репрессиям под давлением иностранных интервентов и русских реакционеров, стремившихся защитить свои привилегии и восстановить старый режим»3.
