Во внутренней политике протестовали против того, что больной старик Сухомлинов из крепости был переведен под домашний арест. Говорили о «продовольственной разрухе», но по существу большинство Госдумы (правая часть блока и правые) одобряло политику Министерства земледелия. Жаловались на цензуру, забывая, что в союзных странах, особенно во Франции, цензура была много строже.[253] Но дело было не в частностях. Никто о них не думал. В страну с думской трибуны было брошено по адресу власти слово «измена». Было дано подтверждение, по внешности веское, зловещим слухам, роившимся в народе. Этого слова как будто только и ждали. Правительство распорядилось задержать речи Милюкова, Чхеидзе, Керенского, и газеты вышли с пустыми местами на месте думского отчета; тотчас же заработали в «общественных организациях», в частных домах и даже в правительственных учреждениях тысячи пишущих машинок и ротаторов; запрещенные речи в огромном количестве экземпляров стали распространяться по стране. Порою эти речи даже «дополнялись» и «усиливались». Упрощавшая молва в народе и в армии гласила: член Думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму…
П. Н. Милюков этого отнюдь не утверждал. Его речь была построена искусно: он только спрашивал, намекал, недоумевал; это не было обвинение, это не была клевета; это был скорее всего ряд инсинуаций. «Историческая речь, но она вся построена на лжи», – отзывался о ней В. Л. Бурцев. Сам автор, давая впоследствии объяснения,[254] признал, что у него никаких реальных данных не было: он сказал не меньше, а много больше, чем знал на самом деле.
Правительство поспешило разослать союзным державам циркулярную телеграмму, опровергающую слухи о сепаратном мире. Оно продолжало запрещать в газетах помещение резких думских речей; но когда 3 ноября выступали В. В. Шульгин и В. А. Маклаков, их речи были распространены теми же кустарными способами. Листки «нелегальных» думских речей проникли широко и в армию через органы «Земгора».
В заседании 4 ноября военный министр Шуваев и морской министр Григорович (будто по совету министра народного просвещения графа Игнатьева) взяли слово для заявления о том, что война, согласно воле императора, будет доведена до победы. Генерал Шуваев привел цифры поразительного увеличения военного производства. «Если сравнить с январем 1915 г., – говорил он, – производство 3-дюймов. орудий возросло в 8 раз, гаубиц – в 4 раза, винтовок – в 4 раза, тяжелых снарядов – в 9 раз, 3-дюймов. – в 19,7 раза, взрывателей – в 19 раз, бомб – в 16 раз, взрывчатых веществ – в 40 раз, газов – в 69 раз… Низко кланяться надо нашим артиллеристам… Господа, враг сломлен и надломлен… Нет такой силы, которая могла бы одолеть русское царство».
Члены Госдумы горячо приветствовали обоих министров, но тотчас же придали их выступлению особый смысл. «Военный и морской министры, – сказал Милюков, – на стороне Госдумы и народа…». «Речь» писала, будто генерал Шуваев, подойдя к Милюкову, сказал ему: «Благодарю вас…» Вероятнее, что военный министр просто благодарил всех депутатов, окруживших его с приветствиями…
«Бедный старик, – писала о Штюрмере государыня, – как подло о нем и с ним говорят в Думе» (4.XI). «Но, – добавляла она (7.XI), – т. к. он играет роль красной тряпки в этом сумасшедшем доме, лучше ему на время исчезнуть».
Государь находился в Ставке. Думские события дошли до него не сразу. Военный и морской министры выступили без его полномочий; он их, однако, не осудил. Государь счел, что Штюрмер явно не в силах справиться с положением. «Я упрекаю его в излишней осторожности», – писал он государыне (8.XI). «Я боюсь, что с ним дела не пойдут гладко… Я не понимаю, в чем дело, но никто не имеет доверия к нему».
Обходительный, отнюдь не волевой человек, Б. В. Штюрмер, пришедший к власти под знаком благожелательности к Думе и к общественным организациям, не был способен дать надлежащий отпор натиску думского блока. Государь решил заменить его А. Ф. Треповым, человеком более твердым и энергичным.
Дума между тем прервала свои заседания, ожидая, что за выступлением военного и морского министра последуют дальнейшие шаги. Блок уже становился на точку зрения бойкота кабинета Штюрмера. А. Ф. Трепов пожелал сделать военно-морской комиссии сообщение о Мурманской железной дороге; А. И. Шингарев созвал комиссию, и она больше двух часов обсуждала, допустить ли министра в свое заседание; большинство наконец на это согласилось, но около половины членов комиссии ушло.
Когда 11 ноября в газетах появился указ об увольнении Штюрмера, в думских кругах стали говорить, что первый успех достигнут, но что нельзя почить на лаврах. «Случившееся грозит затемнить смысл совершающегося», – писала «Речь» и ставила дальнейшие условия: увольнение Протопопова, возвращение к власти Сазонова; Трепову конституционно-демократический орган давал понять, что думская комиссия достаточно ясно показала свое отношение к нему… «Московские ведомости» Л. Тихомирова (11.XI) предсказывали: «Уходом неугодных думской оппозиции министров дело не ограничится: пойдет еще более яростная агитация за то, чтобы портфели были отданы не кому иному, как генералам от революции. На меньшем не примирятся ни в коем случае».
В бюро блока, однако, возникли споры. Прогрессивные националисты готовы были удовлетвориться достигнутым. Но делегаты общественных организаций настаивали на продолжении борьбы. «Самый факт победы Думы вызвал большое удовлетворение», – говорил Львов (16.XI), но – «удовлетворение не полное, – говорил А. И. Коновалов (Военно-промышленный комитет). – Власть должна опираться на общественные круги, а Трепов – сподвижник Штюрмера». «Нас ни в чем не удовлетворили; тот же Штюрмер, только более ласковый» (И. В. Годнев). П. Н. Милюков стоял за выжидательную тактику. Он был доволен. «1 ноября – эра, – говорил он. – Теперь и у рабочих впечатление – руководящая роль Думы».
Эти настроения и толки были известны и государю. В Ставку, куда 13 ноября прибыла государыня, были вызваны Трепов и Протопопов. Туда же прибыл и председатель Государственной думы Родзянко. Государь сначала предполагал заменить управляющего Министерством внутренних дел; но при создавшейся обстановке он счел, что это было бы всеми воспринято как полная капитуляция перед требованиями блока и только вызвало бы ускоренный штурм власти. А. Ф. Трепову, который высказывался за отставку Протопопова, государь повелел работать с теми коллегами, которых он выбрал.
19 ноября А. Ф. Трепов прочел свою декларацию в Госдуме. Как и Штюрмер при своем первом выступлении, новый министр говорил о желании сотрудничать с Думой и общественными организациями. Он также впервые сообщил, что союзники согласились предоставить России Константинополь и проливы. Но исторические заветы и национальные интересы России в тот момент оставляли почти всех совершенно равнодушными.
В начале заседания крайние левые пытались устроить Трепову обструкцию, и восемь депутатов было исключено. Левые резко протестовали. «Мы остаемся на посту верными служителями народа, – воскликнул Керенский, – и говорим: страна гибнет, и в Думе больше нет спасения!» «Народ, которого здесь не видно, – заявил социал-демократ Чхеидзе, – имеет свое мнение о происходящих событиях, и я предостерегаю вас, что это мнение не только против власти, но и против вас!»
Националист граф В. А. Бобринский всю свою речь посвятил нападкам на Протопопова, который после отставки Штюрмера сделался очередной мишенью блока. Сенсацией дня была речь Пуришкевича. Этот известный правый депутат, издавна известный своей неуравновешенностью, набрался на фронте и в столице всевозможных слухов и сплетен и предполагал выступить против власти от имени правых. Фракция, ознакомившись заранее с его речью, единогласно, закрытой баллотировкой, отказалась признать Пуришкевича выразителем ее мнений; тогда он вышел из фракции, и одна из групп блока предоставила ему свое место в списке ораторов, но для широкой публики Пуришкевич все равно остался «представителем крайней правой».
В горячей и сумбурной речи, обвиняя самых разнообразных лиц – кого в корысти, кого в интригах, кого в потворстве немцам, – Пуришкевич в заключение призывал министров отправиться в Ставку, пасть к ногам царя и умолять его избавить Россию от Распутина. «Ночи последние спать не могу, даю вам честное слово, лежу с открытыми глазами, и мне представляется целый ряд телеграмм, сведений, записок, то одному, то другому министру…»
И Меньшиков, вообще поддерживавший кампанию блока, отозвался иронически о речи Пуришкевича, указав, что ему не хватает «политической грамотности», что он совершает «явно школьные ошибки». На его обвинения последовал целый ряд фактических опровержений. Но сторонники блока, разумеется, широко использовали это выступление депутата, которого все знали как крайнего правого. Левые относились с иронией к этой демагогии, А. Ф. Керенский писал: «Притупилось чувство меры, стерлись грани между дозволенным и недозволенным, стали путать Родичева и Пуришкевича, лишь бы, на страх врагам, «здорово вышло»…»[255]
