Когда балдахин поравнялся с местом, где стояла королева, процессия приостановилась.
Элеонора в своем убежище опустилась на колени, с глазами, устремленными на Святые Дары. Жильберт также встал на колено возле нее, преклоняя почтительно голову.
Королева смотрела перед собой скорее с любопытством, чем с религиозным чувством. В ее ушах раздался голос Жильберта, певшего тихим голосом вместе с монахами псалмы, которые они исполняли так часто в Ширингском аббатстве. Она с удивлением повернула голову и с минуту старалась наблюдать, чтобы разглядеть серьезное лицо юноши. Очевидно последствия осмотра ей не понравились, так как ее брови слегка нахмурились, глаза опустились, а блеск их потемнел. В этот момент балдахин заколебался, старый епископ сделал движение плечами под тяжестью мантии, и процессия опять двинулась.
За епископом показался король. Он шел, как монах скрестив руки на груди, опустив глаза и делая движение губами. Длинное вышитое одеяние почти закрывало его ноги, а пунцовая мантия, подбитая голубой материей и окаймленная горностаем, ниспадала прямо с его плеч и задевала за траву. Он шел с обнаженной головой, и при виде этого смирения губы Элеоноры выразили презрение.
В то время, как королева рассматривала холодные и бледные черты лица своего мужа, она снова услышала голос Жильберта, раздавшийся совсем близко от нее. Он пел гармоничным, музыкальным голосом латинские слова, и она почти с гневом обернулась, чтобы рассмотреть молодое, смелое лицо, только что опечаленное, но теперь смягченное глубокой верой.
- Верно я рождена любить монахов,- сказала она почти вслух, со вздохом.
Во вдруг королева вздрогнула и тихо вскрикнула. В нескольких шагах от своего мужа она заметила, при повороте процессии, прямую и худощавую фигуру, одетую в белую монашескую рясу, но менее ослепительную, чем чудное лицо, поднятое к небу. При восклицании Элеоноры Жильберт тоже взглянул, и его глаза устремились на обаятельные черты величайшего человека того времени. В то же время его голос забыл святое пение, а губы остались полуоткрытыми от удивления. По яркой зеленой траве, выделяясь на каменной стене благодаря осеннему солнцу, приближался, как небесное видение, Бернард Клервосский. Его голова была закинута назад, а тонкая серебристая борода едва оставляла тень на умных чертах его лица, почти небесной красоты. Голубые глаза, устремленные к небу, и полные небесного света, прозрачный лоб и похудевшие, бледные щеки - все это, казалось, принадлежало сверхъестественному существу.
Но трудно было сказать, что в материальной форме этого удивительного человека выделяло его среди других людей. Ни сходство с челом Христа, ни благородные черты, унаследованные от целого ряда героев, ни видь аскета, ни выражение физических страданий, ни горе, так тонко очерченное на его лице,не это делало его особенным. Было нечто большее, чем все это, чего нельзя ни определить, ни объяснить, и чему человеческий язык не мог дать имени. Это был ореол святости, слава гения и венец героизма. Глаза наполнялись этим чудным видением, и можно было сказать себе: "Пусть он не говорил бы! Суровый тон, грубое слово уничтожили бы очарование, как резкий звук внезапно кладет конец сладкому сновидению". Это был человек, который одним жестом вел, как детей, тысячи людей, и его губы произносили слова, как никто не произносил их до него - слова света и правды. Это был человек, который берясь за перо, чтобы написать владыкам мира, обращался к ним без боязни, как будто Бог диктовал ему слова. Но он умел также писать послания, полные самой нежной любви, и давать самые теплые советы.
Глаза Жильберта следили за спокойным и белым силуэтом монаха, пока процессия не исчезла за крылом замка, но он все еще оставался, преклонив колено, с устремленными глазами. Королева встала, но ожидала его. Презрение исчезло с ее губ; его заменило нежнее сострадание.
- Кто этот монах? - спросил он поспешно.
- Бернард, аббат из Клэрво,- ответила королева, поворачивая голову.- Я почти обожала его некогда, будучи ребенком... Небо желает, чтобы я теряла свое сердце ради монахов.
И она засмеялась, как смеялась у окна.
- Ради монахов?
Жильберт повторил ее выражение с любопытством.
- Разве ваш ум один из тех, которым надо пояснять? - спросила Элеонора, все еще улыбаясь и внимательно рассматривая его.- Я думаю, что и вы наполовину монах, я слышала, как вы пели псалмы с таким благоговением, как монахи.
- Если бы я был даже не наполовину, а совсем монах,- ответил он,- я совершенно не понял бы слов вашего величества.
Жильберт также улыбнулся, будучи совсем далек от разгадки ее мысли.
- Это именно я и думала с тех пор, как вас знаю,- возразила королева. Ее глаза потемнели.
- Понимаете ли вы это? - спросила она.
И она положила свои руки ему на плечи.
- Что? - спросил он удивленно.
- Вот что,- ответила она очень нежно, приближаясь все более к нему.
Тогда он понял все и попробовал быть твердым, но она соединила свои руки вокруг его шеи, и их лица почти прикоснулись.
Тогда видение его виновной матери предстало ему в глазах Элеоноры в то время, как она приблизила к нему свои глаза.
Королева обняла его и три раза страстно поцеловала.
VIII
Жильберт приехал в Париж в свите Готфрида Плантагенета в сентябре месяце. Когда же он заметил впервые стены и башни Рима, то звонили рождественские колокола. Он остановил свою лошадь на вершине низкого холма, позади которого обширная, унылая, побуревшая пустыня Кампании тянулась несколько верст на север к непроходимым лесам Витербы. Наконец его глазам представился Рим. Перед ним поднимались громадные крепости Аврелианы, наполовину разрушенные годами, сарацинами и греками. Могила Адриана стояла перед ним обширная, недоступная и дикая. Здесь и там над сломанными зубцами городского вала поднимались темные и тонкие квадратные или круглые башни, указывавшие места, где дерзкие разбойники укреплялись в городе. Но с того места, где остановился Жильберт, Рим походил на громадную черноватую развалину. Уцелевшие здания были такие же черные, как и все остальное под блестящей глубиной небесного синего свода, без малейшего клочка облака, в неподдающейся сравнению прозрачности зимнего утра.
Глубокое разочарование охватило его при виде развалин. Не имея личных познаний и едва получив неполные справки от людей, ездивших прежде него в Рим, он нарисовал в своем воображении город неописанной красоты. Ему представлялось, что там возвышались прелестные церкви на залитых солнцем улицах и прекрасные площади, усеянные величественными аллеями и усаженные деревьями. В его мыслях там проходили люди с лицами, похожими на лицо великого Бернарда, чудно невинные, сиявшие надеждой божественной жизни. В его воображении там собирались со всего света истинные рыцари, очищенные от грехов своими бдениями в святых местах Востока, с целью возобновить свои обеты целомудрия, благотворительности и веры. В мечтаниях его сердца там жил отец епископов, викарий Христа, преемник Петра, почтенный и непогрешимый глава святой католической, апостольской римской церкви. Из Рима Жильберт сделал в своем сердце символ всего правого, справедливого и совершенного в небе, чистого и прекрасного на земле. Это был город Бога, душа которого была его строителем. Жильберту предстояло обитать в этом городе в покое и мире, превосходящим все понятия.
Он оставил позади себя в Париже видение, которое могло его ослепить... благосклонность, выпадающая на долю немногих, надежды, доступные немногим избранным, а осуществление которых достижимо еще меньшему числу людей,любовь, о какой немногие могут даже мечтать, любовь красавицы королевы.
Когда он покинул замок на острове, постарев на несколько месяцев и обогащенный подарками герцога Готфрида и юного Генриха, которые он не стеснялся принять, ему казалось, что он поумнел от жизненного опыта более, чем на половину своего существования.
Жильберт верил в свои собственные силы, благоразумие и стойкость. Он воображал, что боролся против великого искушения, тогда как в действительности он заледенел от ужаса при воспоминании о другом проступке. Он воображал, что легкое сожаление, хотя и живое, встревожившее его сердце, и желание сладкого греха, чуть было не совершенного, были преступными остатками не совсем еще затухшей страсти. На самом же деле это было лишь стремление природного тщеславия, хотя слишком слабого, чтобы устоять перед его смутным отвращением. Ему казалось, что он принес в жертву свое светское будущее ради любви к своему рыцарскому идеалу; на самом же деле это отречение было для него легко, так как он не был честолюбив и покорялся скорее сердечным желаниям, чем сопротивлялся увлечению.
Теперь Жильберт рассматривал город, на который возложил все свои надежды, но он обратился в пыльные развалины. Молодой человек стоял на земле, уважать которую учила его история, и освященную христианской кровью, но эта земля обратилась в громадную пустыню, средоточием которой был он сам. Сердце Жильберта вдруг замерло: его пальцы судорожно прижались к тому месту, где находилось сердце. Долго он оставался в этом положении, молча, неподвижно склонившись в своем седле, как бы изнемогая от усталости, хотя он ехал верхом только три часа до восхода солнца.
