Затем Пушкин устами своего героя дает весьма любопытную картину русской истории, отличающуюся от традиционной летописной. Например, описывая географическое положение «села Горюхина», он совершенно ясно дает понять, что речь идет о Московии: «страна, по имени столицы своей… называемая». На западе она граничит с владениями помещиков «захарьиных» (родина захарьиных-романовых, Восточная Пруссия), на севере – с землей, обитатели которой «бедны, тощи и малорослы» и заняты заячьей охотой («убогие чухонцы»). На юге «река Сивка отделяет ее от владений карачевских вольных хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостью нравов» (река Сев и г. Карачев, ныне в Брянской области). На востоке примыкает она к «диким, необитаемым местам… к непроходимому болоту… где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса».
Тут у Пушкина стоит примечательное нотабене: «NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полуумная пастушка… недалече от этого уединенного места… сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить». Это явная ирония Пушкина по поводу «Записок» Екатерины, в которых она просто навязывала читателю признание, что Павел рожден ею не от мужа, Петра III, а от кого – так и не сказала. Не случайно и упоминание Бартольда Нибура (1776–1831), основоположника научной критики мифологической истории.
Ж.-Б. Лепренс. Женщины из народа. 1765. Офорт
Интересна и такая деталь, как язык этой страны. Пушкин сообщает, что язык этот «есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими». Здесь речь идет о церковнославянской реформе языка в Московии в XVII веке, о чем мы скажем в свое время. ИЛЛ
Похоронный обряд страны предписывал схоронить покойника «в самый день смерти» (как у мусульман). «Музыка всегда была любимое искусство… балалайка и волынка… поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкой и изображением двуглавого орла», – то есть в кабаке, по закону опять-таки 1767 года.
Об истории страны Пушкин говорит следующее: «некогда… все жители были зажиточны… оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому… Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали…» Население «платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом». И это описание в точности соответствует тому устройству местной власти, какой она и была в России до Петра!
О замене «третного» выборного правления в Московии, когда великий князь избирался из числа трех кандидатов: от Московии, Володимерии и Новогородии, на монархию, говорят следующие пушкинские строки: «В последний год властвования Трифона (т. е. Трехголосного), последнего старосты, народом избранного, в самый день храмового праздника…» внезапно приехал некий приказчик и привез «грамоту грозновещую…, принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы».
Характерно, что, глядя на «Грозного Приказчика», горюхинцы «старались припомнить черты его, когда-то ими виденные» – как тут не вспомнить Карамзина, описавшего появление изменившегося до неузнаваемости Ивана Грозного, объявившего опричнину! В плане повести у Пушкина есть и такая ремарка: «Приезд моего прадеда тирана Ив. В. Т.», в которой в инициалах также вполне просматривается имя тирана – Иван Васильевич. Третий.
Далее Пушкин описывает наступление крепостного права, когда «мирские сходки были уничтожены… половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках, и день храмового праздника (скорее всего, день Св. Георгия, покровителя Москвы, то есть Юрьев день, 26 ноября по старому стилю. – Авт.) сделался не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного… В три года Горюхино совершенно обнищало». Здесь рукопись обрывается, но далее в плане повести у Пушкина стоял «бунт».
Пушкин полностью отдает себе отчет в том, что реальная история весьма отличается от сложившейся к тому времени историографии. Его герой, завершив труд, говорит, что «ныне, как некоторый подобный мне историк, коего имени не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю… я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!»
Сказав «некоторый подобный мне историк», Пушкин далее почти дословно цитирует Эдварда Гиббона (1737–1794), классика римской и византийской истории, скрупулезный труд которого, что для нас особенно важно, не затушевывал отсутствия достоверных данных для многих «исторических» построений и выявил немало нестыковок и подтасовок традиционной историографии.
Очевидно, что эта повесть Пушкина – отнюдь не исторический роман. Это попытка высмеять негодную историографию, но также – показать возможные контуры реальной истории. А реальная история, в отличие от исторического романа, в начале любого своего сюжета не знает его конца. Сюжеты же традиционной истории запрограммированы историографами, поэтому она и не соответствует событиям, произошедшем на самом деле, а следует «программе», всемирной схеме, разработанной гуманистами – масонами, нумерологами, астрологами XVI–XVII веков.
Конечно, А. С. Пушкин в XIX веке не знал истинной истории; не знаем ее и мы, в веке XXI. Восстановить доподлинно весь ход прошлого вообще нельзя: эволюция сообществ генерирует колоссальное количество информации, а в летописи попадает лишь минимальная часть. Исторические же артефакты, археологические находки – немы: они создают антураж, то есть дают сведения о вещах и местности, в которых что-то происходило, но что и с кем?… Для примера: если в театр зайдет человек «с улицы», он, увидев декорации, не сможет сказать, какое действие будет здесь разыграно. А если зайдет театрал, то сумеет сделать какие-то предположения. Но будут ли они верными?
Вот с чего начинал В. Н. Татищев:
«Русских историй под разными названиями разных времен и обстоятельств имеем число немалое, и об известных мне кратко здесь, без пространного о них толкования, объявлю, ибо читающий оные по любопытству может достаточно рассмотреть и по достоинству каждую почитать. Во-первых, общих или генеральных три, а именно: 1) Несторов Временник, который здесь за основание положен. 2) Киприанова Степенная, которая есть чистая архонтология, только в ней многие государи и их знатные дела пропущены или в ненадлежащих местах положены, а в главные по изложению введены те, которые великими князями никогда не были. Третье, Хронограф, переведенный с греческого без указания имени творца. Оный начат от сотворения мира, но в летах по греческому счислению много неправильностей. В него внесены некоторые дела русские, но кратко. К сим общим относится еще сокращенная история, именуемая Синопсис, сочиненная в Киеве во время митрополита Петра Могилы. Оная хотя весьма кратка и многое нужное пропущено, но вместо того польских басен и недоказательных включений с избытком внесено. И сии все продолжены разными людьми до времен настоящих. Во-вторых, попредельные или, по греческому именованию, топографические, их несколько. Первая между ними – о построении и разорении Москвы, которая кем сочинена, неизвестно, однако ж видно некто из доброхотов похитителя престола Бориса Годунова был, потому что он род его от древнего владетеля Москвы тысяцкого Тучка производит, но в хвале той весьма ошибся тем, хотя то и скрыл, что оный Тучко от великого князя Георгия II-го, и его дети от Михаила II-го за убийство великого князя Андрея II-го казнены, однако ж у знающих оное более к поношению его, нежели к чести разумеется. 2) Новогородская, хотя многими баснями наполненная, однако ж много нужного. 3) Псковская. 4) Станкевичем сочиненная Сибири и продолжена до наших времен. 5) Астраханская. 6) Нижегородская. 7) Слышал, что о Смоленске есть сочинение, только мне видеть не случилось. Но все сии недостаточны тем, что то о древности, которое из иностранных собирать и изъяснить нужно, оставлено. 8) Муромская, кем сочинена, неизвестно, но многими баснями, и весьма непристойными, наполнена, которую у меня в 1722-м изволил взять его императорское величество, уезжая в Персию».
Ситуация с нашим прошлым – такая же, как со сгоревшей уникальной книгой. Осталось от нее только несколько обугленных листов, да два десятка разрозненных клочков, и куски переплета. Глядя на все это добро, можно понять, на каком языке была написана книга. Можно определить имена некоторых героев и отдельные сюжетные ходы. Можно даже, пользуясь подсказками других книг, в которых упоминалась сгоревшая, частично восстановить ход событий, описанных в ней. Но вернуть книгу во всем ее великолепии нельзя никаким образом. Вот, Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», и нет его. То, что «рукописи не горят», – сказал Сатана; не следует этого забывать.
