Не следует думать, что добровольные сдачи в плен и радость от осознания того, что ты остался жив, были свойственны лишь русским. Ожесточенно, не сдаваясь, воевали те, для кого Первая мировая война явилась смыслом борьбы за европейскую гегемонию, — англичане и немцы. В какой-то степени это верно и применительно к объятой реваншизмом за унизительный разгром 1870 года Франции. До конца воевали и сербы, которых австрийцы стремились уничтожить как нацию (но это уже схватка на выживание, как предвестник событий Второй мировой войны).
Отметим два фактора, объясняющих почему британцы воевали именно так, а не иначе. Известно, что в период Англобурской войны 1899–1902 гг. английские солдаты сдавались в плен не менее охотно, чем австрийцы или русские в Первую мировую войну, в отличие от не сдававшихся буров. Причина сдачи в плен также в условиях личной безопасности. Русский наблюдатель и участник Англо-бурской войны писал из Южной Африки: «Английские солдаты, после того как убедились, что в плену им не грозит никакая опасность, охотно кладут оружие, но буры не имеют возможности брать пленных, так как их некуда девать, некому стеречь и нечем кормить».[68] В Южной Африке воевали наемники-профессионалы, берегшие свою жизнь и ничего не получавшие от покорения маленьких бурских республик. Кто получал дивиденды от разработки африканских алмазных жил и золотоносных руд — разве простой англичанин? В Первой мировой войне сражалась масса добровольцев, сознававших, что от исхода схватки с Германией зависит судьба Британской империи, судьба океанской гегемонии, за счет которой англичане имели возможность эксплуатировать людей и ресурсы доброй половины планеты.
Немцы и англичане воспринимали эту войну как свою личную, и тем горшим будет послевоенное разочарование, когда окажется, что все бонусы достанутся финансовым воротилам и продажным политиканам обеих стран, вне зависимости от статуса победителя или побежденного. Иными словами, причина упорства в боях — это не следствие личных или тем паче национальных качеств. Это — осознание войны как своей собственной, наложенное на массовое восприятие ее в качестве отечественной.
Прочие воюющие государства — Россия, Австро-Венгрия, Италия — были втянуты в войну своими правительствами, воевать приходилось прежде всего за чужие интересы, и неудивительно, что народы этих стран не испытывали особенного желания воевать. Крестьянское происхождение большинства военнослужащих в этих странах и их сравнительная неграмотность (малограмотность) также являлись предпосылками стихийного пацифизма, при котором в неприятеле видишь прежде всего человека, а не врага. Лозунг Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. «Убей немца! Сколько раз встретишь его, столько раз и убей!» для россиян периода 1914–1917 гг. просто не работал. Делить русским с австрийцами или немцами пока было нечего.
Поэтому столь же охотно, сколь и русские, в периоды военных неудач сдавались австрийцы и итальянцы. Кто сможет назвать их изменниками? Разве лишь тот, кто сам не был на войне. Сотни тысяч пленных итальянцев стали негативным символом слабости итальянской армии. Но проистекало это не от личных качеств итальянского солдата, а от того, что лично ему, итальянскому крестьянину, было не за что воевать с австрийцами. Точно так же боролись и австрийцы (за исключением венгров), о чем остались воспоминания русских современников. Приведем пример. Ноябрь 1914 года, австрийский фронт, свидетельство русского офицера-гвардейца: «К счастью для нас, дивизии противника состояли главным образом из ландштурма старших возрастов и особой охоты к наступлению на нас не проявляли. Выходившие вперед разведчики, высланные от полка, часто приводили с собой небольшие партии этих вполне добродушных ландштурмистов, которые, по-видимому, ничего не имели против того, чтобы кончить войну и поехать отдыхать в Россию».[69]
Обратим внимание на возраст сдающихся. Это были, как правило, солдаты старших возрастов, обремененные семьями и потому, в принципе, не желавшие воевать. Дома их ждали жены и дети. В России тоже добровольно чаще прочих категорий сдавались ратники ополчения в возрасте за тридцать пять — не понимая целей войны, они не желали и умирать. Ополченские бригады в 1915 году показали себя наименее боеспособными соединениями, и иначе не могло и быть. Пополненные зимой 1915–1916 гг. новобранцами молодых возрастов, после своего преобразования в пехотные дивизии 3-й очереди многие из них в Брусиловском прорыве показали превосходные боевые качества (наиболее характерный пример — 101-я пехотная дивизия ген. К. Л. Гильчевского).
Это молодежь, склонная к радикальному поведению, могла вести себя иначе (русская «лихость», берущая корни своей этимологии в термине «лихо» — как преступный умысел правовой системы периода монгольского завоевания Руси). Потому-то приказы командования всех уровней и советовали командирам ставить в первую линию молодежь, оставляя солдат старших возрастов в тыловых службах и резервах. Но и без того, чем далее затягивалась война, тем менее хотелось погибать тем, кто не видел для себя смысла ведшейся мировой борьбы. Офицер-летчик описывал свои впечатления о ходе Брусиловского прорыва следующим образом: «По дорогам — вереницы пленных. Австрийцы идут с песнями и цветами, немцы — в строгом порядке, офицеры отдельной группой впереди».[70]
Иными словами, для многих и многих солдат ряда государств плен воспринимался в качестве временного местопребывания, где можно было бы на законных основаниях (это не дезертирство — воинское преступление против присяги) дождаться конца войны. Как пишет вышеупомянутый ген. С. А. Торнау, «поехать отдыхать в Россию». Это — своеобразный «отдых», что, судя по цитате уже 1914 года, прекрасно сознавалось офицерским корпусом и неизбежно должно было учитываться в ведении боевых действий. Вот он, факт нежелания воевать — идти в плен «с песнями и цветами». Ясно, что понимание данной ситуации военно-политическим руководством каждой из воюющих держав вызывало ужесточение в отношении к пленным.
Вторым существенным фактором громадного количества пленных, даваемых одними странами и, напротив, минимального для других, служил характер борьбы. На Западном фронте установление позиционного фронта наблюдается уже с ноября 1914 года, а позиционная борьба по определению дает минимум пленных и максимум кровавых потерь. На Восточном фронте позиционный фронт устанавливается спустя год — в октябре 1915 года, и в кампании 1916 года русская Действующая армия дает уже впятеро меньшее количество пленных. Точно так же, когда австрийцы держали позиционный фронт в Галиции (Карпаты зимы 1915 года или Стрыпа зимы 1916 года), их потери пленными были сравнительно невелики. Но перевод войны в маневренную плоскость (Галицийская битва 1914 года или Брусиловский прорыв 1916 года) немедленно давал десятки и сотни тысяч пленных. Тем не менее основным фактором данной проблемы, повторимся еще раз, является аграрно-промышленная экономика и крестьянское происхождение основной массы рядовых военнослужащих.
Резкая перемена отношения к военнопленным в воюющих странах вытекала из предвоенных международных договоренностей. Подписывая правовые документы, готовящиеся схватиться в мировом конфликте государства так или иначе брали на себя обязательства гуманного обращения с военнопленными, пример чему подала Япония в период Русско-японской войны 1904–1905 гг. Международный комитет Красного Креста утверждал: «Все договоры, регламентирующие порядок ведения военных действий, равно как и нормы международного обычного права, обязательного для всех государств, основываются на двух взаимосвязанных фундаментальных принципах, а именно — принципах гуманности и военной необходимости. Суть данных принципов заключается в том, что разрешены только такие действия, которые необходимы для разгрома противника, в то время как действия, вызывающие бессмысленные с военной точки зрения страдания или потери, запрещаются».[71] Гаагская конвенция 1907 года, ратифицированная всеми великими державами, имела обязательное значение для воевавших в Первую мировую войну государств. Однако почти сразу после ее начала нормы международных конвенций стали немедленно нарушаться. Это и практика добивания тяжелораненых, и издевательства над военнопленными (ограбление, унижения и т. д.), и зверства австрийцев над сербским мирным населением, и все прочее. «Значение международно-правовых норм за время минувшей войны было ослаблено тем, что эта война резко нарушила то нормальное соотношение государств в условиях длящегося мира, которое было главной основой современного международного права {до Первой мировой войны долгое время}… Происходившие на фоне общего мира войны между отдельными государствами являлись как бы исключением, причем большинство других государств занимало по отношению к этим войнам нейтральное положение и в своей совокупности являлось блюстителем тех международно-правовых норм, которыми воевавшие государства должны были руководствоваться в приемах и способах ведения войны… Воевавшие государства {в том числе все великие державы}, как непосредственно заинтересованные государства, естественно, не могли быть блюстителем международно-правовых норм… Этим в значительной мере и объясняется проявившееся за время минувшей войны бессилие международно-правовых норм и относящихся к войне международных обычаев и традиций».[72] Старая традиция не отмерла совсем. Во время войны интересы той или иной страны в неприятельской державе представляли нейтралы, которых в Европе 1914–1918 гг. осталось совсем немного: Испания, Швейцария, Голландия, Дания, Швеция.
