Ты, может быть, пожмешь плечами и посмеешься надо мной за это наставление. Мне необычно ни говорить, ни писать тебе в подобном тоне. Но мой совет идет из глубины моей души, я думаю об этом уже давно - с тех пор, как ты поступил на медицинский факультет.
Думаю и о том, как будет папа рад, если ты останешься около него! Тебя он любит больше всех нас! Представьте себе положение, если Эля выйдет замуж за Д., а ты уедешь из Варшавы, что станется с отцом, совершенно одиноким? Он будет тосковать ужасно. А так, как предлагаю я, вы заживете вместе, и все будет превосходно! Однако же, соблюдая экономию, не забудьте оставить и для нас свободный уголок на случай нашего возвращения домой.
4 апреля 1887 года Маня пишет Хенрике (которая недавно родила мертвого ребенка):
Как должна страдать мать, выдержав столько испытаний и все понапрасну! Если бы можно было уверенно сказать себе с христианским смирением: "Такова воля Божия, да будет воля его!" - это до некоторой степени облегчило бы страшное горе. Увы, такое утешение дано не всем. Я вижу, как счастливы те, кто принимает это объяснение. Но, странное дело, чем охотнее я признаю их преимущество, тем труднее мне самой проникнуться их верой, тем менее оказываюсь способной чувствовать их счастье.
Прости мне эти философские рассуждения: их мне внушили твои жалобы на отсталые, консервативные убеждения в том городе, где ты живешь. Не суди их очень строго, так как политические и социальные традиции имеют своим источником традицию религиозную, и она благо, но для нас уже потерявшее свой смысл. Что касается меня, то никогда я не позволю себе намеренно разрушать в ком-нибудь веру. Пусть каждый верует по-своему - лишь бы искренно. Меня возмущает только ханжество, а оно распространено очень широко, тогда как истинную веру находишь очень редко. Ханжество я ненавижу. Но искренние религиозные чувства я уважаю, даже когда они сопряжены с духовной ограниченностью.
Маня - Юзефу, 20 мая 1887 года:
Мне еще неизвестно, будет ли моя ученица Андзя держать экзамен, но я заранее терзаюсь. Ее внимание и память так ненадежны! То же самое и с Юликом. Учить их все равно что строить на песке: усвоив что-нибудь сегодня, они сейчас же забывают то, что им преподавали накануне. Временами это становится какой-то пыткой. Я очень боюсь за самое себя: мне кажется, что я ужасно отупела - время бежит так быстро, а я не чувствую заметного продвижения вперед. Из-за обеден в богородицыны праздники мне пришлось прервать даже уроки деревенским детям.
А между тем для моего удовлетворения надо не так уж много: мне бы хотелось только одного - чувствовать, что я приношу пользу...
Несколько дальше по поводу несостоявшегося брака Эли Маня пишет:
Представляю себе, как должно страдать самолюбие Эли. Нечего сказать, хорошенькое мнение составляешь себе о людях! Если они не желают жениться на бедных девушках, пусть идут к черту! Никто не требует от них жениться. Но к чему вдобавок оскорблять, зачем смущать покой невинной девушки?
...Как бы хотелось получить что-нибудь утешительное по крайней мере о тебе! Я часто задаю себе вопрос, как идут твои дела, не сожалеешь ли о том, что остался в Варшаве. Собственно говоря, мне не следовало бы расстраиваться этим, так как ты наверняка устроишься: я твердо верю в это. С "бабами" всегда больше неприятностей, но, даже относительно себя, я все-таки надеюсь, что не исчезну совсем бесследно в небытии...
10 декабря 1887 года Маня пишет Хенрике:
Не верь слухам о моем замужестве - они лишены основания. Такая сплетня распространилась по всей округе и дошла даже до Варшавы. Хотя я в этом неповинна, но боюсь всяких неприятных разговоров.
Мои планы на будущее самые скромные: мечтаю иметь свой угол и жить там вместе с папой. Бедняжка папа очень нуждается во мне, ему хотелось бы видеть меня дома, и он томится без меня. Я же отдала бы половину жизни за то, чтобы вернуть себе независимость и иметь свой угол.
Если окажется возможным, я расстанусь со Щуками, что, впрочем, может произойти только через некоторое время, тогда я обоснуюсь в Варшаве, возьму место учительницы в каком-нибудь пансионе, а дополнительные средства буду зарабатывать частными уроками. Вот все, чего желаю. Жизнь не стоит того, чтобы так много заботиться о ней.
24 января 1888 года Маня пишет Броне:
Я потрясена романом Ожешко "Над Неманом". Эта книга преследует меня, я не знаю, как мне быть. В ней все наши мечты, все страстные беседы, от которых пылали наши щеки. Я плакала так, как плакала в три года. Отчего, отчего рассеялись эти мечты? Я льстила себе надеждой трудиться для народа, вместе с ним, и что же? Я еле-еле научила читать какой-нибудь десяток деревенских ребятишек. А пробудить в них сознание самих себя, их роли в обществе - об этом не могло быть и речи. Ах, Боже мой! Как это тяжело... Я чувствую себя такой ничтожной, такой никчемной. И когда вдруг нечто совершенно неожиданное, как чтение этого романа, вырывает меня из удушливого существования, я так страдаю.
Маня - Юзефу, 18 марта 1888 года:
Милый Юзик, наклеиваю на это письмо последнюю оставшуюся у меня марку, а так как у меня нет буквально ни копейки (да, ни одной!), то, вероятно, я вам не напишу до пасхальных праздников, разве что какая-нибудь марка случайно попадет мне в руки.
Цель моего письма - поздравить тебя с днем ангела, но если я запаздываю, то поверь мне, что это вызвано только отсутствием у меня денег и марок, а просить их у других я еще не выучилась.
Милый Юзик, если бы ты только знал, как я мечтаю, как мне хочется приехать на несколько дней в Варшаву! Я уже не говорю о моих совершенно износившихся и требующих поправки нарядах... Но износилась и моя душа. Ах, только бы избавиться на несколько дней от этой холодной, замораживающей атмосферы, от критики, от необходимости все время следить за тем, что говоришь, за выражением своего лица и за своими жестами; мне нужен этот отдых, как купание в знойный день. Да есть много и других причин желать перемены моего местопребывания.
Броня не пишет мне уже давно. Наверно, у нее нет марки. Если ты можешь пожертвовать одной маркой для меня, то напиши, пожалуйста. Только пиши подробно и обстоятельно обо всем, что делается у нас в доме, а то в письмах папы и Эли одни жалобы, и я спрашиваю себя, все ли действительно так плохо, я тревожусь, и эта тревога за них присоединяется ко многим моим здешним неприятностям, о которых я могла бы рассказать тебе, но не хочу. Если бы не мысль о Броне, я бы немедленно ушла от З., несмотря на такую хорошую оплату, и стала бы искать другого места...
25 октября 1888 года Маня пишет своей подруге Казе, известившей о своей помолвке и пригласившей Маню приехать к ней на несколько дней:
Все, что ты сообщишь мне о себе, не покажется мне ни лишним, ни смешным. Разве может твоя названая сестра не принять к сердцу все, что касается тебя, и так, как если бы речь шла о ней самой?
Что касается меня лично, я очень весела, но весьма часто под веселым смехом скрываю полное отсутствие веселья. Этому я научилась, как только поняла, что личности, воспринимающие каждый пустяк так же остро, как я, и неспособные изменить эту врожденную особенность, должны скрывать ее возможно больше. Ты думаешь, что это действует, чему-то помогает? Нисколько. Чаще всего живость моего характера берет верх, я увлекаюсь и тогда, тогда говорю то, о чем приходится потом сожалеть, да и более горячо, чем следовало бы.
Мое письмо немножко горько, Казя. Что поделаешь? По твоим словам, ты провела самую счастливую неделю в своей жизни, а я за летние каникулы пережила несколько таких недель, каких тебе не знать вовек. Тяжелые бывали дни, и лишь одно смягчает воспоминание о них - это то, что я вышла из положения с честью, с поднятой головой... (как видишь, я еще не отказалась от манеры держать себя, которая возбуждала ненависть ко мне мадемуазель Мейер).
Ты скажешь, Казя, что я становлюсь сентиментальной. Не бойся, этого не будет, такое прегрешение не в моем характере, но за последнее время я стала очень нервной. Есть люди, всецело расположенные к нервозности. Однако это не помешает мне явиться к вам веселой и свободной, как никогда. Сколько придется нам рассказать друг другу! Я привезу замочки для наших уст, иначе мы будем ложиться спать только на рассвете! А угостит ли нас твоя мама, как раньше, сиропом и шоколадом-гляссе?
В октябре 1888 года Маня пишет Юзефу:
С грустью смотрю на календарь: настает день, который потребует от меня пять марок, не считая почтовой бумаги. Значит, скоро я не смогу вам написать ни слова!
Представь себе, я занимаюсь химией по книге! Ты понимаешь, как мало толку мне от этого, но что же делать, раз у меня нет способа заниматься практически и ставить опыты. Броня прислала мне из Парижа альбомчик, очень изящный.
Маня - Хенрике, 25 ноября 1888 года:
У меня мрачное настроение из-за того, что каждый день дует ужасный западный ветер, сопровождаемый дождем, наводнениями и грязью. Сегодня небо милостивее, но ветер воет в трубах. Никаких признаков мороза, и коньки печально висят в шкафу. Тебе, конечно, непонятно, что в нашей провинциальной дыре мороз с его положительными следствиями имеет для нас не меньшее значение, чем спор между консерваторами и прогрессистами у вас в Галиции...
