— Как язык?
— Он куплен в школе евнухов в Каире, там их уродуют с младенчества, вырезают также и язычок… Да и зачем болтливый раб доброму?
Она подозвала Фиалку, поставила перед собой на колени и перламутровым веером несколько раз ударила по лбу.
— Вот ему, вот… Если что против меня затеет, я ему голову эту глупую снесу!
Гном ловил пальцы госпожи и пытался их целовать. Из-за обширной пазухи извлек коробку с принадлежностями, склонился ниц к самым ножкам хозяйки и раболепно полировал ногти, видные в прорези сандалий.
— Счастливая ты, Токи! — вздохнула ее подруга. — Никого не боишься, делаешь, что хочешь. Не могу только понять, как решилась ты идти замуж за этого старца Врану!
— Ну, какой уж он старец!
— Да ему же семьдесят лет…
— Ну и не семьдесят… Да и чего ж тут дурного? Ты просто глупышка, Ира, раз так рассуждаешь. Он давно уж вдовец, у него два старших сына в генеральском чине. А твой Ангелочек лучше, что ли? Пальцем в него ткни, он рассыплется… А тот варвар из суздальских лесов, тот русский князь, за которого прочили меня?
Сделала знак и, чтобы занять праздные уста, горничные подали вазочки с медом и соломинки к нему.
— Конечно, предвидя безрадостную жизнь, которая нам с тобой предстоит после замужества, ты читала, конечно, Домострой? Просто необходимо и справедливо наверстывать ее сейчас. Скажи, подружка, у тебя поклонники есть? А вот у меня даже пират один завелся, настоящий, пузатый, одноглазый, да как воспитан, не скажешь, что разбойник!
И покачала пальцем, унизанным перстеньками, перед носиком любопытствующей принцессы, на котором веснушки были тщательно замазаны.
— Но, Ира! Это поклонники, а не любовники. Мужу своему я достанусь девственницей, это как закон…
— Кстати, а что ж мы не танцуем? — спросила Ира, возможно, для того, чтобы все-таки отвести в сторону опасный разговор. — Ты же обещала мне показать новый кордак?
— Отойдет заутреня, тогда. После колокола бесы смирнеют и танец становится безгрешным.
— И все-таки скажи, скажи, Ира, кто он, человек или, может быть, оборотень?
— Да о ком ты, Токи? Ты, такая независимая, уж не влюбилась ли заочно сама?
— Нет, нет, можешь успокоиться, это чистое любопытство. Но не слуга ли он диавольский, эта новость номер один из Львиной ямы? Царь Мануил, говорят, за свою жизнь много со всякими колдунами якшался.
— Я сама видела… — в ужасе сказала Ира. — Правда, из-за спин придворных. Тот праведник поднял руку, и мертвый царь встал!
— И ожил?
— Да, да, ожил!
— Матерь Божия, заступница!
— Вур-рдалак! — неожиданно завопил злополучный попугай. — Обор-ротень! Мур-рин!
— Что ж он у тебя так ругается? — невольно поморщилась Ира.
— А он же солдатский попугай, всю жизнь в казармах. Это еще он тебя стесняется, а то иной раз такое завернет! Исак, Исак, кыш! Хриса, накрой его черной тряпкой.
— Кто это — Исак? Неужели попугай?
— Он, а что?
— А как же тот ваш… Глава рода?
— Ах, этот рыжий… Ну, во-первых, Исаак это не Исак. Библию читали? Во-вторых, а что ж? Пусть себе позлится. Кстати, Ира, он умный человек, этот Исаак Ангел, не такой шут, как хочет из себя изобразить… Лучше скажи, ты убеждена, что тот праведник все-таки бес?
— Говорят, святейший патриарх незаметно осенил его сзади крестным знамением…
— И он не расточился?
— Нет.
— Логика сногсшибательная. И бесы веруют, как говорит наша тетушка Манефа. А как же все-таки врачам не удалось, а этому мурину удалось царя исцелить?
— Не знаю, ах, ничего я не знаю! Знаю только, что он совершенно необыкновенный человек. Скажи он хотя бы слово…
— И принцесса Андронисса сама готова стать муриншей. А правда ли, от него пахнет покойником?
— Скорее, гнилой рыбой… У нас, в Пафлагонии, где отцовское поместье, этот запах хорошо знаком, все кругом рыбаки…
— Ах, рыбаки! Да вот и разгадка: по цирку знаю, ни один уважающий себя хищник не станет есть ни тухлой рыбы, ни дохлятины.
Служанки доложили, что мебель отодвинута к стенам, гинекей приготовлен к танцам. Стали раздеваться.
— Ой, девочка, — критически оглядела подругу Теотоки. — Ножки у тебя коротковаты, а ты просишься в цирк. Да и грудка подвела, и животик… Покушать, наверное, любишь по утрам…
— Что ж ты меня так… — чуть не заплакала Ира. Разглядывала себя в зеркало и убеждалась: увы, так и есть. Еще и шерсткой рыжею, где не надо, поросла.
— А пока ты при мамочке, при папочке росла, Бог с тобою… Но тут ты вздумала в цирк, а цирк требует особого служения. Занимайся гимнастикой, одно могу сказать!
Четыре нагие богини — две госпожи и две служанки — перед огромным стеклянным венецианским зеркалом (что тогда было редкостью) разминались, подняв руки над головою. Фиалка, все такой же невозмутимый, готовил инструменты — бубны, многоствольную флейту-сирингу.
— Я и сама к себе беспощадна… Бедра у меня суховаты и плечи детские. Надеюсь только кого-нибудь родить и этим все исправить. А посмотри-ка, как совершенна у нас золотоволосая наша Хриса! Вроде бы и полновата, а это всего-навсего избыток гармонии. А итальяночка Бьянка, вся прозрачная как паутинка…
— Ах, это ты только, великодушная Теотоки, можешь ими любоваться. Я от ревности продала бы их на первом же рынке!
Тут гному Фиалке наскучило слушать болтовню богинь, и он начал потихоньку наигрывать на сиринге. Мелодия напоминала качание лепестков, мерный танец стрекозы над ручьем. Барабан, бубны и колокольчики время от времени вторгались в эти плавные кадансы, а хитроумный гном ухитрялся всем этим управлять при помощи системы тросточек.
Мы ни в коем случае не беремся словами передавать их песен и танцев, тем более из столь отдаленного времени. Если очень приблизительно подобрать аналог словами из нашего времени, это получилось бы, наверное, так:
У тебя глаза вакханки,
Что за омут золотой!
Опрокинувши по банке,
Мы безумствуем с тобой.
Я русалочью закваску
Принимаю как судьбу
И безудержную ласку,
И бессвязную мольбу.
Корень жизни в правде грубой,
Как бы тут ни философь,
Только губы, только губы,
Остальное все любовь!
Нашим бабушкам не снилась
Этих плясок простота,
И зачем, скажи на милость,
Дел житейских суета?
Диссертации, доклады,
Деньги, чеки — все порви.
Только радость, только радость
И немножечко любви!
Гном оборвал мелодию, и танцовщицы в изнеможении кто сел, кто попадал на софу. Стало слышно, как в ночном саду за дверью балкона захлебывается колокольчик.
— Это он! — встрепенулась Теотоки.
— Ты его примешь? — поднялась Ира, готовая бежать, одеваться.
— Это его посланец. Ему самому нет доступа в патрицианский дом, он же бывший раб.
От колокольчика шнур тянулся через плотную листву олеандров. В самом конце сада там была калитка, которая, если надо, выводила в морской порт, к притонам, кабакам. Гном получил у юной госпожи ключ, накинул плащ, хотя всей фигурою своей демонстрировал презрение и снисходительность.
Вот и посланец — курносый, вихрастый, глаза отчаянно дерзкие.
— Какой ты хорошенький! — бурно умилилась Теотоки. — Подойди!
Курносый приблизился без малейшей робости. Одной рукою придерживал свой дождевик, другою держал фонарь и одновременно вытирал нос. Бесстрашно заглядывал в черные глаза хозяйки, в которых еще трепетал жар пляски.
— Как тебя звать?
— Костаки.
— Значит, Константин?
— Значит.
— Чего хочет твой хозяин?
— Он ждет тебя в фускарии на площади Тавра.
— Это значит — в кабаке?
— Если хочешь, в кабаке.
— И как скоро он ждет?
— Сказал, будет ждать до рассвета или до второго пришествия Христа.
— Остряк!
— Как прикажешь.
— А правда ли, ты такой умный и проворный, словно майская пчела? Это хозяин твой о тебе сказал.
— Не знаю. Проверь.
— А почему ты, когда отвечаешь, не прибавляешь титула? Хотя бы госпожа?
— Госпожа.
— Ну вот. Теперь открой рот и закрой глаза.
Костаки, наоборот, широко раскрыл глаза, белесые, как у всех конопатых.
— Э! — отреагировала Теотоки. — А говорят, что ты умен, как майская пчела. Ну-ка, открывай рот и закрывай глаза…
Костаки зажмурил веки, поколебался и по-лягушачьи разинул рот. Теотоки положила туда монету. Юноша пошевелил монету языком во рту и тотчас выплюнул ее.
— Ой! — воскликнула удивленная всем этим Ира. — Чего это он?
— А ничего особенного, — успокоила Теотоки. — Монета медная, а наше сиятельство хотят серебряную.
