Но для крестьян «переход к высшим формам хозяйства и отрицание домогательств равенства» означали их ликвидацию как культурного и социального типа — раскрестьянивание. Эта угроза неизбежно настраивала их на оборонительную Гражданскую войну. Нарастание революционных настроений в крестьянстве вызвало резкий сдвиг социальной философии элиты вправо. Социальный расизм стал характерен даже для умеренно левых философов, которые перешли на сторону противников революции. Например, Н.А.Бердяев излагал совершенно определенные расистские представления. В книге «Философия неравенства» он писал:
Культура существует в нашей крови. Культура — дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт.
При таком отношении к «черной кости» крестьяне, которые исповедовали, по выражению М.Вебера, «архаический крестьянский коммунизм», не могли принять либералов в качестве посредников в назревающей Гражданской войне. М.М.Пришвин писал в дневнике летом 1917 г.: «Никого не ругают в провинции больше кадетов, будто хуже нет ничего на свете кадета. Быть кадетом в провинции — это почти что быть евреем».
Дело было, конечно, не в интеллектуальных аспектах социальной философии либеральной интеллигенции, а в вытекающей из нее экономической доктрине. Либеральная аграрная реформа, которой требовали кадеты, «по всей вероятности мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян» — вот вывод Вебера. Таким образом, по его словам, реформа по программе либералов еще больше, нежели реформа Столыпина, должна была, по словам Вебера, «замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры». Поэтому военный мятеж, социально-философскую платформу которого представляли кадеты, неминуемо имел ответом нарастающее сопротивление крестьян.
Углубляющаяся пропасть между главными философскими представлениями крестьян и даже умеренных, симпатизирующих «народу» либеральных слоев общества предопределила остроту зреющего конфликта. В общественной мысли была утрачена умеренная середина — стали возможны лишь взаимоисключающие решения. А это и есть признак надвигающейся Гражданской войны. Видный либеральный деятель Е.Трубецкой писал:
В других странах наиболее утопическими справедливо признаются наиболее крайние проекты преобразований общественных и политических. У нас наоборот: чем проект умереннее, тем он утопичнее, неосуществимее. При данных исторических условиях, например, у нас легче, возможнее осуществить «неограниченное народное самодержавие», чем манифест 17 октября. Уродливый по существу проект «передачи всей земли народу» безо всякого вознаграждения землевладельцев менее утопичен, т. е. легче осуществим, нежели умеренно-радикальный проект «принудительного отчуждения за справедливое вознаграждение». Ибо первый имеет за себя реальную силу крестьянских масс, тогда как второй представляет собой беспочвенную мечту отдельных интеллигентских групп, людей свободных профессий да тонкого слоя городской буржуазии.
Уже летом 1917 г. стала очевидной невозможность удовлетворить главные требования крестьян в рамках кадетской программы. Даже в момент создания этой партии в 1905 г., когда на волне нарастания революции кадеты признавали возможность революции «политической» (то есть революции для завоевания «гражданских свобод»), они отрицали революцию социальную. Максимум, на что они были готовы пойти, — на умеренную либеральную аграрную реформу. М.Вебер уже в 1906 г. предупреждал, что гражданские свободы в их понимании либералами-западниками никак не удовлетворят крестьянских представлений о справедливости. А в начале 1914 года и опытный практик, бывший министр внутренних дел П.А. Дурново в своем меморандуме на имя царя верно (если сделать скидку на фразеологию) определил суть противоречия:
Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого. У нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом.
Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково, не ищет политических прав, ненужных и непонятных ему. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землей, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта. И дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население… — Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию… Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и
Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению [цит. по 22].
Так оно и получилось.
Важнейшим культурным и философским фактором, который подталкивал к Гражданской войне, был мессианизм, свойственный значительной части российской интеллигенции. Он проявлялся в иррациональной вере в особую миссию «просвещенного авангарда» и в его право насильно и с помощью провокаций направлять массы на верный путь. Самым крайним выражением этой философской установки была уверенность в праве на насилие. У правящей элиты эта уверенность предопределила и жесткость столыпинской программы аграрной реформы, и разрушительную доктрину полицейских мер, сочетавшую попущение террору с широким применением показательных, демонстративных карательных мер (типа публичных казней или расстрела демонстраций и забастовщиков). У радикальной оппозиции уверенность в праве на пролитие крови предопределила широкое применение индивидуального террора. Оба этих проявления сыграли колоссальную роль в становлении культуры насилия, которая стала очень важным условием для скатывания к Гражданской войне.
И здесь надо подчеркнуть, что именно философские установки красных, основу которых составлял крестьянский общинный коммунизм, «упакованный» в идеологическую оболочку марксизма, играли не поджигательскую, а охлаждающую, стабилизирующую роль. Ленин не был сентиментален, но он был близок к Марксу в важном для нашей проблемы отношении: он не верил, что можно «толкать историю» усилием политической воли, через насилие. Поэтому, в частности, ему были так чужды и народовольцы, и анархисты, и эсеры с их верой в силу террора. Как воспринимались социал-демократы (каким был до 1918 г. и Ленин) и другие революционные течения, хорошо видно из дневника М.М.Пришвина, который не был искушенным философом, но был очень чутким наблюдателем. Он писал в марте 1917 г.:
Эсеры мало сознательны, в своем поведении подчиняются чувству, и это их приближает к стихии, где нет добра и зла. Социал-демократы происходят от немцев, от них они научились действовать с умом, с расчетом. Жестоки в мыслях, на практике они мало убивают. Эсеры, мягкие и чувствительные, пользуются террором и обдуманным убийством.
Здесь важны обе мысли: в своей социальной философии эсеры тяготели к иррационализму, к российскому варианту ницшеанства — состоянию «по ту сторону добра и зла». Большевики, напротив, делали упор на рациональное мышление и расчет («как немцы») и потому меньше уповали на насилие. Запаса рациональности и здравого смысла, как мы знаем, не хватило для того, чтобы нейтрализовать иррациональные установки элиты (включая ее «англосаксонские идеалы», для российской реальности почти безумные). Однако если бы и со стороны красных иррациональные установки стали господствующими, то Гражданская война стала бы несравненно разрушительнее, как это и было, например, во время Реформации.
Есть еще одна болезненная сторона нашей темы, которая просвечивает через обвинения в адрес большевиков. Не хотелось бы ее трогать именно потому, что она болезненная, но нельзя уже и не сказать. К мессианизму русской революции, к общему нашему горю, примешался особый мессианизм радикального еврейства, который был порожден кризисом традиционной еврейской общины. Об этом достаточно писали и русские философы начала века, и видные сионисты.
