Такой нравственной поддержки Корнилов не получил.
27-го на обращение Ставки из пяти главнокомандующих отозвалось четыре*52: один - "мятежным" обращением к правительству, трое лояльными, хотя и определенно Сочувственными в отношении Корнилова. Но уже в решительные дни 28 - 29-го, когда Керенский предавался отчаянию и мучительным колебаниям, обстановка резко изменилась: один главнокомандующий сидел в тюрьме; другой (Клембовский) ушел и его заменил большевистский генерал Бонч-Бруевич, принявший немедленно ряд мер к приостановке движения крымовских эшелонов; трое остальных засвидетельствовали о своем полном и безотговорочном подчинении Временному правительству в форме достаточно верноподданной. Генерал Пржевальский, донося Керенскому, счел нужным бросить укор в сторону Могилева: "я остаюсь верным Временному правительству, и считаю в данное время всякий раскол в армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельным для отечества"... Еще более определенно высказался будущий военный министр, ставленник Керенского, полковник Верховский, объявивший в приказе по войскам Московского округа: "Бывший Верховный главнокомандующий... в то самое время, когда немцы прорываются у Риги на Петроград, снял с фронта три лучших казачьих дивизии и направил их на борьбу с правительством и народом русским"...
По мере того, как получались все эти сведения, настроение Ставки все более падало, а Верховный все больше уходил в себя, в свои тяжкие думы.
Поддержка союзников?
Нужно заметить, что общественное мнение союзных стран и их правительств, вначале чрезвычайно благожелательно настроенных к Керенскому, после июльского разгрома армии резко изменилось. И посланный правительством для ревизии наших заграничных дипломатических миссий Сватиков имел полное основание суммировать свои впечатления следующими словами доклада: "Союзники смотрят с тревогой на то, что творится в России. Вся западная Европа - с Корниловым, и ее пресса не перестает твердить: довольно слов, пора приступить к делу"*53. Еще более определенные и вполне доброжелательные отношения сохранили к Верховному иностранные военные представители. Многие из них представлялись в эти дни Корнилову, принося ему уверения в своем почитании и искренние пожелания успеха; в особенности в трогательной форме это делал британский представитель. Слова и чувства. Реально они проявились только в декларации, врученной 28 августа Терещенко Бьюкененом, в качестве старейшины дипломатического корпуса. В ней в изысканной дипломатической форме послы единодушно заявляли, что "в интересах гуманности и в желании устранить непоправимые действия они предлагают свои добрые услуги (посредников)
в единственном стремлении служить интересам России и делу союзников".
Впрочем, Корнилов тогда не ждал и не искал более реальных форм интервенции.
Поддержка русской общественности?
Произошло нечто чудесное: русская общественность внезапно и бесследно сгинула.
Как я говорил!" уже, Милюков, быть может еще два, три видных деятеля упорно и настойчиво поддерживали в Петрограде необходимость примирения с Корниловым и коренной реорганизации Временного правительства. Кадетская группа в правительстве героически и беспомощно боролась за то же в самой среде его. Какое фатальное недоразумение вырастало на почве ненависти к правительству в целом и непонимания его политических группировок, когда и этим четырем "праведникам" в общей "содомской" куче, как оказывается, угрожали большие бедствия со стороны конспиративных организаций, очевидно превышавших свои полномочия... Либеральная печать, в том числе "Речь" и "Русское слово", в первые дни в спокойных лояльных статьях так определяли элементы выступления: "преступность" способов борьбы, правильность целей ее ("подчинение всей жизни страны интересам обороны") и почвенность движения, обусловленная положением страны и ошибками власти.
Довольно робко говорили о примирении... Вот и все.
Исчезло и "совещание общественных деятелей", в лице оставленного им "совета".
Председатель его М. Родзянко, еще три недели тому назад от имени совещания заявивший, что "всякие покушения на подрыв авторитета (Корнилова) в армии и в России считает преступным", теперь говорил:*54 Никогда ни в какой контрреволюции я не участвовал и во главе фронды не стоял.
О всех злобах дня я узнал только из газет и сам к ним не причастен. А вообще могу сказать одно: заводить сейчас междоусобия и ссоры преступление перед Родиной.
Ab uno disce omnes!
Офицерство?
Не было никакого сомнения, что масса офицерства всецело на стороне Корнилова и с замиранием сердца следить за перипетиями борьбы, им кровно близкой; но, не привлеченное к ней заблаговременно в широком масштабе и в солидной организации, в той обстановке, в какой оно жило - офицерство могло дать лишь нравственную поддержку.
Одна надежда оставалась на вооруженную силу, каковую представляли войска Крымова и петроградские организации, которые должны были выступить одновременно с войсками. Но с Петроградом, кроме военного министерства, связи не было никакой; о Крымове и сосредоточении его частей ничего не было известно; летчик и целый ряд посланных Ставкой офицеров застревали в дороге или были перехвачены, и никто не возвращался.
Предчувствовалось что-то недоброе...
В Петрограде, как я уже говорил, царил полный развал. Казалось необыкновенно легким с ничтожными силами овладеть столицей, так как в ней не было войск, искренно преданных Временному правительству. Но не было и самоотверженных "корниловцев". Неожиданный поворот событий 27 августа привел в полную растерянность петроградскую организацию. Вновь пошли непрерывные сборища и совещания, обнаружившая только нерешительность и подавленное настроение руководителей.
Между тем, генерал Алексеев тщетно добивался благоприятного разрешения кризиса.
Та растерянность, которая царила в Петрограде, и те настроения, которые преобладали среди бывших членов правительства, как будто давали надежду на образование нового правительства с участием в нем в первенствующей роли генерала Алексеева, если с его стороны будет проявлена твердость и настойчивость.
Впоследствии он подвергся суровым обвинениям за то, что не сумел использовать положение и согласился стать в подчиненную роль к Керенскому. Приводимый ниже эпизод дает некоторое объяснение его решению.
29 августа ротмистр Шапрон - один из участников организации - застал его в крайне угнетеном состоянии. Старый генерал сидел в глубоком раздумье, и из глаз его текли крупные слезы. Он сказал:
- Только что был Терещенко. Уговаривают меня принять должность начальника штаба при Верховном - Керенском... Если не соглашусь, будет назначен Черемисов... Вы понимаете, что это значит? На другой же день корниловцев расстреляют!.. Мне противна предстоящая роль до глубины души, но что же делать? Неужели нельзя связаться с Крымовым и вызвать сюда хоть один полк? Ведь у вас тут есть организация... Отчего она бездействует? Найдите во что бы то ни стало С. и заставьте его приступить к действиям...
Один из крупных участников конспирации - летчик - заявил, что все летательные машины испорчены; взялся лично пробраться к Крымову на автомобиле, но скоро вернулся, объяснив, что сломалась машина. Этим, собственно, попытка связаться с конным корпусом и ограничилась. Наводит на размышление тот факт, что в те же дни по всему району "внутреннего театра" совершенно беспрепятственно проезжал комиссар Станкевич, а к крымовским войскам проникали свободно всевозможные делегации.
Главного руководителя петроградской военной организации, полковника С., разыскивали долго и безуспешно. Он, как оказалось, из опасения преследования, скрылся в Финляндию, захватив с собой последние остатки денег организации, что-то около полутораста тысяч рублей. Впоследствии имена нескольких участников организации я встретил в агентурных списках лиц, косвенно содействовавших большевикам или промотавших деньги конспирации. И техническая, и материальная часть дела были поставлены из рук вон плохо.
29-го Керенский отдал указ об отчислении от должностей и предании суду "за мятеж" генерала Корнилова и старших его сподвижников.
Ночь на 30-е послужила решительным поворотным пунктом в ходе событий: генерал Алексеев, ради спасения жизни корниловцев, решился принять на свою седую голову бесчестие - стать начальником штаба у "главковерха" Керенского. Само назначение Керенского на этот пост вносило в дело обороны страны элементы какой-то злой и глупой шутки. Об этом кратком, всего несколько дневном периоде своей жизни Алексеев говорил впоследствии всегда с глубоким волнением и скорбью.
В этот день, 30-го, Ставка потеряла в значительной мере надежду на успех. Между часом и тремя часами дня произошел исторический разговор по телеграфу между Алексеевым и Корниловым. Генерал Алексеев сообщал о принятом "после тяжкой внутренней борьбы" назначении, обуславливая его тем, чтобы "пере ход к новому управлению совершился преемственно и безболезненно" для того, чтобы "в корень расшатанный организм армии не испытал еще лишнего толчка, последствия которого могут быть роковыми"...
