Уж если даже личность такого государственного деятеля, как Столыпин, — дворянина, помещика, безукоризненного семьянина, состоявшего в достойном браке (его супруга происходила из высокой дворянской фамилии Нейгардтов), — если даже его дискредитировал петербургский бомонд, то нетрудно догадаться, с какой ненавистью, с каким злым остервенением воспринимали тех, кто возникал на столичном небосклоне, не имея «ни роду ни племени». Появление в царской семье друга-крестьянина уже само по себе неизбежно должно было вызвать шквал негодования. Как и в иных случаях, действительная биография тут определяющей роли не играла. О Распутине в высшем свете было «все известно» еще тогда, когда вообще известно ничего быть не могло.
Представители аристократии, уже по праву своего рождения близко стоявшие к трону, всегда имели возможность донести салонное «общественное мнение» до ушей монарха, представить на «благоусмотрение» верховного правителя заключение светских «экспертов» о деловых и нравственных качествах того или иного сановника или претендента, сообщить о его политических пристрастиях и семейной добропорядочности. Таким путем можно было воздействовать на формирование угодной точки зрения у повелителя державы.
При авторитарной системе мнение верховного носителя государственной власти имело определяющее значение в решении карьерной судьбы тех или иных лиц. Этот же субъективный фактор немало значил и в выработке государственного курса вообще. Отсюда и та исключительная роль, которая приписывалась и которую в реальности часто играли неофициальные контакты и неформальные отношения.
Разные монархи по-разному относились к салонным суждениям. Одни доверяли, часто руководствовались ими, другие же воспринимали их скептически, а третьи почти всегда игнорировали. Наиболее известный случай здесь — император Александр III, никогда не поступавший в соответствии с мнением влиятельной в столице «княгини Марьи Алексеевны».
В начале XX века положение стало меняться. После преобразований государственного управления в 1905–1906 годах, после появления выборного законодательного органа — Государственной думы, после смягчения цензурных ограничений появились общероссийские центры формирования общественного мнения и публичные трибуны для его оглашения: парламент и независимая от правительства пресса.
Однако и в новых общественных условиях все, что касалось придворного мира, что напрямую замыкалось на высшие коридоры власти, — все это оставалось уделом петербургского света. Он нераздельно владел одной, но очень важной привилегией: хранить информацию об истинных и мнимых «закулисных тайнах» императорского двора. Только здесь можно было найти сведущих «экскурсоводов» по закрытым от публики лабиринтам царских апартаментов. Их и находили: дипломаты, журналисты, лидеры политических течений и партий, громкоголосые «Цицероны» из стен Таврического дворца, где заседала Государственная дума.
Столичный салонно-имиджмейкерский мир редко бывал монолитным. Существовали отдельные фракции, «партии», имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. «Битвы» в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, и все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который в последний период монархии сделал единомышленниками и «партнерами по борьбе» людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но порой и не раскланивались при нечаянных встречах.
Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычное: какой-то неграмотный, необразованный мужик оказался другом царской семьи; его принимает в интимной обстановке коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.
О близости к царям грезили, симпатий монарха добивались и домогались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков обладал, как казалось, полным правом претендовать на особое расположение. Когда выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то темный мужик, эта необычность родовую спесь обидела смертельно. Конкретные обстоятельства, так сказать реальная фактура общения царя с мужиком, мало интересовали. Шокировал сам факт.
Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро появились «достоверные заключения», имевшие оскорбительный характер для царя и уничижительный для царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.
В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь отдельные «пейзажные мазки».
Раскручивание увлекательного распутинского «сериала» совпало по времени с либерализацией общественных условий в стране. Критика власти и даже самого царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность», как знак европейского избранничества, вошла в моду.
Хотя закон и запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе монарха и его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье «за оскорбление величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.
Николай II и Александра Федоровна знали о том, что иные придворные и даже родственники сплетничали и язвили на их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть царской власти со времени Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, царь и царица придерживались стойкого убеждения, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.
Последние венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях они выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на царский прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском приеме целый вечер размышлял о «психическом нездоровье императрицы», о «слабоволии царя» и о его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали. Правителя его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.
Однажды фрейлина императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с императрицей и в полном облачении ожидала ее в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Федоровна вышла через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили! Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышанье: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Федоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга.
