Костюхин, сознавая, что он заслуживает лишь только смерти, предложил воспользоваться им для чего угодно, но, конечно, это предложение было с негодованием отвергнуто и на другой день он был убит. Перед смертью он площадно ругался, особенно Федю за то, что он сам привел его сюда и выдал.
Федя же показал, что, будучи арестован Манцевым и получив предложение сделать выбор между расстрелом и работой в ЧК с участием в затеваемом убийстве т. Махно. Он держался очень стойко и заявил, что он вполне заслуживает смерти за участие в ЧК, но это он сделал с целью предупреждения и чтобы умереть от руки своих товарищей.
Понятно, командный состав не мог безнаказанно простить ему его работы в ЧК, какими бы целями он не руководствовался, ибо революционер не может по каким-либо соображениям служить в охранке, и 21-го Федя Глущенко был убит вместе с Костюхиным. Перед смертью Федя держал себя хладнокровно, повторил, что он вполне заслуживает смерти, но просил передать товарищам махновцам, что он умирает не как подлец, а как верный друг повстанцев и поступил в ЧК лишь для того, чтобы своей смертью спасти жизнь батьки Махно.
— Боже вам помоги, — были его последние слова.
Так кончилась первая попытка всеукр. ЧК посредством купленных людей убить руководителя революционного Повстанчества тов. Махно.
21-го июня 1920 года»[881].
Бытовую картинку повстанческой походной жизни этого периода описала Н. Сухогорская:
«...Когда после белых, конные отряды (махновцев — А. Б.) вступили в Гуляй-Поле, то представляли красивое зрелище: все молодые люди, много красивых, хорошо одетых и на прекрасных конях. Лошади эти были большей частью уведены из немецких и еврейских колоний. Кроме того, среди махновцев было много богатых хуторян на собственных лошадях. Все махновцы любили пофрантить. О свите Махно и говорить нечего. Та наряжалась вовсю. Одно время вся свита была одета в одинаковые красные костюмы и носила длинные волосы. Потом, видимо, им это надоело и они стали одеваться в разнообразнейшие костюмы, но вооружены были все с головы до ног. Только один из сподвижников Махно продолжал носить все красное: бывший матрос, Щусь, одно время даже соперничавший с Махно за власть. У него были свои отряды и свои приверженцы, был он в противоположность Махно очень красив, но жестокостью превосходил иногда даже самого батьку. Франтоватый, начисто выбритый, всегда в воротничках, он пользовался успехом у женщин.
Все махновцы очень заботились о своей наружности. Часто во время боя у гуляйпольской парикмахерской стояло много лошадей; это махновцы брились и стриглись, красоту наводили, рискуя из-за прически потерять нечто большее — голову.
Сам Махно тоже стал одеваться нарядно: в шелковые цветные рубашки, желтые высокие сапоги. Жена его, Агафья Андреевна, не отставала от мужа. Часто ездила она верхом и тогда одевала мужской костюм.
Мне пришлось раз встречаться с Агафьей Андреевной. Как-то она приехала в село и предложила устроить в пользу бедных учеников школы вечер, ввиду того, что у махновцев денег много (они вернулись из “похода”). “Все равно они добычу пропьют и в карты проиграют, а школу хоть закрывай, денег нет и учителя голодают”. Отказать “патронессе”было нельзя: обида, а потом и месть батьки. Пришлось организовать вечер. Присутствовавшие на этом редком спектакле натерпелись страху на этот раз. Ждали набега красных, и все были настороже. Махновцы расставили вокруг “театра”пулеметы. Вот, вот, казалось, сейчас начнется стрельба и придется бежать куда-нибудь прятаться.
Учительниц и кое-кого из служащих заставили торговать в буфете. Помещение кинематографа, где устраивались вечера, когда не ставили картин, было полно народу, в том числе махновцев. Давали какую-то украинскую пьесу, а потом дивертисмент из украинских же песен. Хор был очень хорош. Спектакль долго не начинали, хотя время, назначенное для начала, давно прошло. Не смели; ждали Махно. Наконец, оркестр грянул туш: это прибыл батько с женой и всеми атаманами. Как только они заняли места в ложах наверху, спектакль начался...
Смотрю, идет ко мне Агафья Андреевна знакомиться, как с приезжей, и приглашает к себе в ложу.
Очень красивая брюнетка, высокая, стройная, с прекрасными темными глазами и свежим, хотя и смуглым цветом лица, подруга Махно внешне не походила на разбойницу. По близорукости она носила пенсне, которое ей даже шло.
Несмотря на первое, сравнительно благоприятное впечатление, иду в ложу со страхом, и не напрасным: сажают меня между Махно и его женой, а сзади и в соседних ложах весь их штаб и все главари. Агафья Андреевна очень любезна, махновцы тоже, а меня страх разбирает, ведь знаю я, что ждут боя, да и кругом публика, не внушающая доверия. Меня же еще успокаивают, бомбы, мол, обязательно сегодня будут кидать, ведь мы, главари, все здесь, и красные это знают. Я не выдержала и спросила: “Когда же вы ждете набега?”Агафья Андреевна сжалилась и обещала мне сказать, когда мне нужно будет уходить.
Махно был одет во все темное, походное. Агафья Андреевна была в синем мужском костюме, поддевке и шароварах, на голове ее красовалась высокая черная каракулевая шапка. Махно сидел трезвый и как-будто чем-то недовольный, хотя пьеса всем очень понравилась. В антрактах пили махновцы пиво, самогон, ими самими притащенный, и еще какие-то напитки. Все посматривали на Махно со страхом: чем-то выразится его недовольство. Но здесь кто-то запел любимую песню Махно: “Наш Махно и царь, и бог с Гуляй-Поля до Полог”. Оркестр подхватил, Махно стал улыбаться, развеселился и даже спустился вниз танцевать. Агафья Андреевна же осталась со своими и не отпускала меня. Все они говорили по-украински, пьеса была украинская, танцевали на сцене гопак и пели песни тоже украинские.
Часов в одиннадцать говорит мне жена Махно: “Ну, теперь вам уходить пора”. Я пошла домой, и едва успела добраться, как началась перестрелка. Разведка донесла правильно, и махновцы, предупрежеденные и принявшие меры, ушли целы и невредимы. Пулеметы не дали возможности красным подойти близко к кинематографу.
Жена Махно производила впечатление не злой женщины. Как-то она зашла в тот дом, где я снимала комнату, в гости. В котиковом пальто, в светлых ботах, красивая, улыбающаяся она казалась элегантной дамой, а не женой разбойника, которая сама ходила в атаку, стреляла из пулемета и сражалась. Рассказывали про нее, что несколько махновцев она сама убила, поймав их во время грабежа и насилия над женщинами. Ее махновцы тоже побаивались...»[882].
А тем временем,. Врангель продолжал развивать наступление в Северной Таврии и 23 июня подходил к центру махновского района, к городам Пологи, Орехов.
Таким образом в тылу Врангеля оказались многие наши повстанцы, которые не знали, как им себя вести с заигрывающими к ним врангелевцами.
Нами было принято решение, несколько крупных отрядов направить в тыл Врангеля, для объединения сил и ведения освободительной партизанской борьбы в тылу белых.
В связи с этим отпечатали обращение к крестьянам, рабочим и красноармейцам, в котором излагались намерения Повстанческой Армии, а также призыв к красным войскам не препятствовать повстанцам в переходе линии фронта[883].
Мы надеялись, что наши действия переноса борьбы из тыла красных в тыл белых убедят красное командование о создании условий беспрепятственного пропуска повстанцев через свои боевые порядки.
Хотя сплошной линии фронта, как таковой, не было, мы всячески желали избежать кровопролития, поэтому место и маршрут прорыва с Успеновки на Белогорье (между гг. Пологи и Орехово) и Большой Токмак, держали в строгой тайне.
Но мы ошибались...
Несколько раньше Ф. Дзержинский указал:
«Если Махно вздумает пробиться в Северную Таврию, занятую сейчас белыми, мы во что бы то ни стало, должны сорвать эту его затею»[884].
И информаторы ЧК в махновщине Илья Гордеев и работник подвижной типографии Матвей Бойченко[885] были начеку.
Вот как описал прорыв в тыл Врангеля в своих воспоминаниях сам М. Бойченко:
«...Незадолго до полуночи под колесами тачанки простучал настил железнодорожного переезда. Верховые и тачанки пошли быстрее, словно набирали скорость перед тем, как протаранить фронт. В темноте было слышно — конница разворачивалась вширь. Топот сотрясал степь. Потом он стал дробиться, сотни растекались по балкам.
Матвей почувствовал, как Гордеев схватил его за локоть.
Бой должен был начаться с минуты на минуту. Но пока вокруг стояла непроглядная темнота ночи и мерный тяжелый топот сотен коней уподоблялся морскому прибою.
Дикий протяжный свист взметнулся в темноте.
— Ура-а! — и снова свист, теперь уже подхваченный сотнями конников, ринувшихся во весь опор.
И словно в ответ, впереди засверкал один пулемет, второй третий...
