А в Германии, будучи уже не в состоянии держать население в неведении, германское министерство пропаганды объявило битву в Сталинграде «величайшей битвой на истощение, которую когда-либо видел мир». Различие в восприятии войны сказывалось, в частности, в подаче хода сражения. Каждый день немецкие пропагандисты аккуратно складывали столбцы цифр потерь обеих сторон и при помощи этих цифр доказывали всей Германии, что Россия теряет гораздо больше своих воинов и недалек тот момент, когда ей некого будет выставлять перед немецкими танками. А главным идеологическим мотивом советской стороны было утверждение бездонности преданности советских солдат своему долгу, дому, Родине. Советские комментаторы не делали акцент на подсчете потерь, они подавали случаи героизма, изображали войну как очень тяжелую работу, сделать которую за нас никто не сможет. Так что два стиля освещения войны удивительным образом попросту не состыковывались. Цифровым выкладкам противостояла стоическая убежденность — без бравады, с великой горечью и решимостью.
28 сентября 1942 года Гитлер в берлинском Шпортпаласте заверил 12 тысяч молодых офицеров, что после трудностей зимы 1941/42 года ничто уже не может быть большим испытанием для Германии. Сталинград будет взят в ближайшее время, «и, можете быть уверены, уже никто не сдвинет нас с этих мест». А затем последует общий бросок через кавказские перевалы. Зал взорвался овациями, но впервые немалое число присутствующих позволили себе «роскошь сомнения». То был один из первых случаев, когда Геббельс доверяет дневнику скептицизм в отношении слов Гитлера. А авиаадъютант Гитлера фон Белов впервые приходит в выводу, что фюрер начинает обманывать сам себя относительно становящейся все более жесткой реальности.
Магнитом всеобщего внимания продолжал оставаться Сталинград. При этом немцам не хватило критического чутья в отношении трясины, в которую они опускались все глубже. Как справедливо указывает британский историк Б. Лиддел Гарт, «оказаться втянутыми в уличные бои — всегда не в пользу наступающего, но особенно пагубно это было для армии, основное преимущество которой в маневренности. В то же время обороняющаяся сторона мобилизовала отряды рабочих, которые сражались с яростью людей, домам которых угрожала непосредственная опасность. Войдя в пределы города, наступление немцев раскололось на множество частных атак, и это тоже уменьшило мощь их удара».
В критической обстановке следовало беречь резервы, ведь подлинной развязки не видно даже на горизонте. Между 1 сентября и 1 ноября — в критическое время битвы — бессмертная 62-я армия получила в качестве подкреплений только пять стрелковых дивизий. А в далеких городах и весях Жуков набрал за этот период 27 новых стрелковых дивизий и девятнадцать бронетанковых бригад, оснащенных новым оружием и имеющих в качестве командного состава достаточно опытных офицеров. Постепенно их приближали к зоне подготовки — в район между Саратовом и Поворино. И когда резерв Германии стал иссякать, резерв Советского Союза начал постепенно увеличиваться — ведь Жуков обязан был думать о будущем. И во многом поэтому он был скуп даже в отношении Чуйкова.
17 сентября Чуйков запросил дополнительных подкреплений — у немцев они прибывают постоянно. «Мы истекаем кровью». Вечером этого дня через Волгу переправилась морская пехота Балтийского и Северного флотов, а затем 137-я танковая бригада. Они блокировали продвижение немцев к устью Царицы, часть войск уцепилась за железнодорожные пути к востоку от Мамаева кургана.
Потомкам издалека не понять самого страшного в окопной войне. В полночь на 18 сентября Чуйков с помощниками потеряли терпение и отправились (что можно было сделать лишь по воде) в Красную Слободу, где, по сведениям, была баня. Пар, усталость и наркомовские граммы сделали свое дело, и удерживающие вермахт командиры едва не проспали рассвет. Бег к Волге завершился гигантским прыжком командарма на последний уходящий паром. Паромщик был немало удивлен, рассматривая документы генерала, но вынужден был возвратиться и подобрать всю компанию. Через несколько часов посвежевший Чуйков перенес свой штаб на довольно открытое пространство на берегу Волги между «Красным Октябрем» и «Баррикадами». На его беду, рядом находился резервуар с нефтью, по поводу которого все легкомысленно утверждали, что он пуст.
День 18 сентября начался с наступления безуспешно пробивающихся с севера армий. В полшестого утра две наши дивизии выступили в качестве авангарда наступления. Но танки со слабой броней, «Т-70» и «Т-60», «горели как свечки». Когда во второй половине дня штурмовики и бомбардировщики возвратились в небо 62-й дивизии, для Чуйкова это был ясный признак плохих дел у северных армий. Жизнь пошла как прежде. Ударные роты среди вокзальных путей встречали германские контратаки, на Мамаевом кургане шел неизменный смертный бой.
Морские пехотинцы взяли штурмом огромное здание хлебного элеватора. (Парадоксально германское командование на специальном знаке участнику сталинградской эпопеи изобразило именно этот элеватор, который по праву можно назвать символом советской стойкости в битве.) Дальнейшее в отчете советской морской пехоты: «Танки и пехота противника, примерно в десять раз превосходящие нас по численности, начали атаку с юга и запада. Первая атака была отбита, но началась вторая, затем третья, а координирующая огонь «рама» висела над нами. Она корректировала огонь и вела наблюдение за нами. В целом на протяжении 18 сентября были отбиты десять атак… Имевшееся на элеваторе зерно загорелось, вода в пулеметах испарилась, раненые мучились от жажды, но поблизости воды не было. Мы защищались в течение трех дней. Жара, дым, жажда — наши губы потрескались. В течение дня многие из нас залезали на высокие точки элеватора и оттуда стреляли по немцам; ночью мы спускались вниз и образовывали кольцо обороны вокруг здания. Наше радио было выведено из строя в первый же день, и у нас не было связи в нашими частями».
Моряки шутками встречали очередной снаряд, они демонстрировали безумную лихость. Враг признал их бравое презрение к смерти. К территории элеватора подошел танк с белым флагом. Защитникам элеватора предложили сдаться «героической германской армии». Но на дворе был не 1941 год, размышления о сдаче не входили в круг мыслей героев в матросских тельняшках. В ответ немцев послали к черту, а когда они решили удалиться на танке, то подорвали танк.
Матросы военно-морской пехоты не были глупы, и они знали, как ответят уязвленные немцы. Но о сдаче не могло быть и речи. В течение трех дней германская артиллерия нещадно била по огромному бетонному зданию. Зерно они зажгли зажигательными бомбами, стены пробили динамитом. Но когда их пехота начала громоздиться на металлические лестницы, моряки пустили в ход кинжалы. Не страх и не смерть мучили морских пехотинцев, а лютая жажда. В отчаянии они пробрались по полю к германской батарее, и натиск их был столь стремителен и ужасен, что немцы бежали стремглав. Бидоны с водой — вот к чему бросились измученные храбрецы. Вода сморила их быстрее любого хмеля, и часть из них очнулась в германских подвалах. Немцы же быстро оприходовали оставшееся зерно, оно им понадобится позже.
А вот как та сторона воспринимала битву в городе, особенно упорную у элеватора.
«16 сентября. Наш батальон вместе с танками атакует элеватор, из которого вьется дым — горит находящееся в нем зерно, русские, кажется, сами его зажгли. Варварство. Батальон несет тяжелые потери. В каждой из рот осталось не более шестидесяти человек. Элеватор защищают не люди, а дьяволы, которых не могут уничтожить ни пламя, ни пули.
18 сентября. Борьба продолжается внутри элеватора. Русские, которые находятся внутри, обречены; командир батальона говорит: «Комиссары приказали этим людям умереть в элеваторе». Если все здания в Сталинграде будут защищаться, как это, тогда никто из наших солдат не вернется в Германию.
20 сентября. Битва за элеватор продолжается. Русские стреляют со всех сторон. Мы продолжаем сидеть в нашем подвале; на улицу выйти просто невозможно. Старший сержант Нушке был убит сегодня, когда перебегал улицу. Бедняга, у него осталось трое детей.
23 сентября. Сопротивление русских в элеваторе преодолено. Наши войска движутся в сторону Волги. Мы нашли в элеваторе около сорока мертвых русских. Половина из них в морской форме — морские дьяволы. Тяжело раненный русский, который не может даже говорить, взят в плен».
Этот тяжелораненый — Андрей Хозяинов — выжил. Вот выдержка из его описания тех же событий, но с другой, нашей стороны.
«Пришло 20 сентября. В полдень двенадцать вражеских танков пошли на нас с юга и запада. У нас заканчивается боезапас для противотанковых ружей и не осталось больше гранат. Танки приблизились к элеватору с двух сторон и начали стрелять по нашему гарнизону прямой наводкой. Но никто не дрогнул. Наши пулеметы и автоматы продолжали стрелять по пехоте противника, не давая ей войти в элеватор. Снаряд попал в пулемет «максим» и его пулеметчика, во второй пулемет попал осколок. У нас остался лишь один легкий пулемет.
