В глазах страны правительство само представляло общественности как бы монополию на прогресс. Полное его бездействие в социальной области истолковывалось как бессилие и неспособность. Правительству надо было не дрожать перед социалом и не считать его крамолой, а смело овладеть им, провести широкую в государственном масштабе реформу как в области рабоче-профессионального, так и аграрно-крестьянского законодательства.
Ничего в этом смысле сделано не было. В области рабоче-профессиональной деятельность правительства выразилась нулем. В области аграрной политики дело ограничилось выделением желающих на отруба — половинчатой реформой, предпринятой кабинетом Столыпина{82} (отчасти против воли самого Столыпина). Эту столыпинскую реформу следует считать скорее отрицательным явлением: она чрезвычайно обострила социальную рознь русской деревни. Со всем этим отруба и вообще забота о крестьянстве были значительным шагом вперед в сравнении с чисто меркантильными воззрениями предшественника Столыпина Витте, смотревшего на русское крестьянство лишь как на материал для образования фабрично-заводского пролетариата.
Вместе с тем реформа подчеркнула антагонизм элементов кулацкого и бедняцкого. На использовании этого антагонизма была построена затем вся советская аграрная политика в период, предшествовавший сплошной коллективизации. Раскрепощение крестьянства от ига общины должно было быть не частичным, а всеобщим. Ему же должно было предшествовать моральное оздоровление деревни. Для этого морального оздоровления необходимо было прежде всего повысить роль сельского духовенства и народного учительства (прозябавших первое — на доброхотные подаяния, второе — на копеечном жаловании). То и другое должно было занять подобающие места в строительстве государства. Вместо этого духовенство низведено было правительством на степень приживальщиков государства, а учительство сознательно оттолкнуто в стан врагов государства. Отрубная реформа была проведена не с того конца.
Столыпин был убит в 1911 году. Человек весьма умный и очень волевой, он все же не являлся таким государственным гением, как многие желали его потом представить. Со всем этим в его лице Император Николай Александрович лишился единственного способного к творчеству государственного деятеля. Убитого Столыпина заменил Коковцев{83}, управлявший до того финансами страны, посредственный политик. Всю свою политику Коковцев строил на двух китах бросовом экспорте и внешних займах. Дампинг вел за собой обнищание, внешние займы отдавали Россию в политическую и военную кабалу. Вместе с тем это была линия наименьшего сопротивления, которая вела к блестящему, пусть и чисто внешнему, показному благополучию.
Это показное благополучие — в частности, гигантский рост добывающей промышленности и экспорта — должно было чрезвычайно импонировать французским держателям русских ценностей, совершенно не замечавших обратной (и главной, потому что политической) стороны этой позолоченной экономики. Русским сахаром — по 2 копейки за фунт — откармливали в Англии свиней (и сбывали потом в Россию, но уже на вес золота, йоркширскую ветчину). В то же время в России сахар стоил 10–15 копеек фунт. Для огромного большинства русских детей он был недоступной роскошью, и дети эти росли рахитиками. Из русского зерна, скупаемого за бесценок, варилось в Мюнхене превосходное пиво, но Поволжье пухло с голоду (например, в 1911–1912 годах). Эти два примера позволяют оценить по достоинству все небывалое экономическое благополучие Витте и Коковцова.
Историк очень скептически отнесется к эпохе небывалого экономического расцвета России. Этот небывалый расцвет был построен на песке и ни на чем реальном не основан. Он не отвечал ни экономическому благосостоянию населения, ни — самое главное — политическому положению страны. Экономика — дочь Политики, Политике принадлежит главная роль. Хорошая экономике при плохой политике — лишь опасный мираж. И лишним доказательством этого основного государственного закона — подчинение экономических явлений явлениям политическим — служит упомянутый небывалый экономический расцвет. Он исчез бесследно, рассеялся, как мираж (каковым и был), при первом выстреле на прусской границе. На песке можно выстроить красивое здание, но от этого здания нельзя требовать ни прочности, ни долговечности.
Последние годы перед великой катастрофой были красивыми годами. Россия внешне как бы оправилась от недавних потрясений. Возрождались блеск и обаяние эпохи Александра III. В 1912 году торжественно было отпраздновано столетие Отечественной войны, а в 1913 году с еще большим блеском прошли Романовские торжества. Первый из этих юбилеев — столетие изгнания дванадесяти язык надлежало бы почтить открытием тайны Федора Кузьмича{84}: престиж династии поднялся бы в стране на огромную высоту. А ко второму юбилею — трехсотлетию Дома Романовых и подвигу святителя Гермогена{85} — должно было раскрепостить церковь и восстановлением патриаршества положить предел духовному оскудению России. Но ни того, ни другого сделано не было.
Оглядываясь на государственных деятелей той эпохи, мы видим в них те же качества и недостатки, что и в маньчжурских военачальниках, и немудрено: те и другие были членами того же общества, сынами того же народа, деятелями той же эпохи — эпохи великого духовного оскудения. Те и другие разменивались на мелочи — пассивно отсиживались, отбивались вместо того, чтобы самим захватить инициативу событий. Кругозору ротного командира на верхах армии соответствовал кругозор столоначальника на верхах правительственной иерархии. Одинаковые причины влекут за собой и одинаковые последствия.
Внешняя политика
Внутренняя слабость отразилась и на внешней политике. В период непосредственно за Японской войной наше военное бессилие было полным, и Россия могла еле считаться великой державой.
План Вильгельма II — ослабить Россию дальневосточной войной — удался. Кайзер решил увенчать свой успех расторжением франко-русского союза, с тем, чтобы вовлечь Россию и Францию, каждую в отдельности, в свою орбиту, использовать их против Англии, а когда придет время, то отдельно же и разгромить. Летом 1905 года, пользуясь ослаблением России, Вильгельм II в чрезвычайно грубой ультимативной форме потребовал отставки французского министра иностранных дел Теофиля Делькассе, проводившего политику сближения с Англией. Правительство Рувье беспрекословно подчинилось этому неслыханному унижению. Однако бьеркское свидание монархов (лето 1906 года) успехом не увенчалось — и кайзер вынужден был отказаться от своего грандиозного плана. Затаив в душе смертельную ненависть к тому, кого он продолжал называть своим дорогим братом, германский император взял реванш в екатеринбургском застенке{86}. История Каина и Авеля повторилась летом 1918 года…
Характер франко-русского союза изменился. До войны с Японией это был сговор равных (более того, Россия оказывала влияние на Францию, толкая ее на сближение с Германией). Теперь же положение изменилось — ив сторону для России отнюдь не лучшую. Франция энергично прибрала к рукам свою ослабевшую союзницу, скованную золотыми цепями парижских займов. И начальники французского Генерального штаба стали отдавать своим русским коллегам приказания, лишь из вежливости называя их пожеланиями.
Коренным образом изменились отношения с Англией. В 1904 году дело едва не дошло до войны (гулльский инцидент), и русофобство английского общества превзошло таковое же японского. А в 1907 году по мановению дирижерской палочки Эдуарда VII — искуснейшего из венценосных дипломатов — обстановка совершенно переменилась, и если говорить об англо-русском союзе было еще преждевременно, то англо-русское соглашение было уже налицо: оно разрешало полюбовным образом ряд щекотливых вопросов, в частности о сферах влияния в Персии. О причинах этого внезапного русофильства нетрудно было догадаться. Судостроительные верфи Бремена и Киля работали полным ходом. Походило на то, что там серьезно решили вырвать из рук Британии скипетр вселенной — трезубец Нептуна. Заручиться на всякий случай русским пушечным мясом было неплохо.
Так состоялось зачатие англо-франко-русского Тройственного согласия: еп1еп1е согИа1е — между Парижем и Лондоном, брак по расчету — между Лондоном и Петербургом.
Воинственные выходки Вильгельма II, в частности знаменитый агадирский инцидент 1911 года, способствовали сплочению этих уз. В Берлине увидели в этом политику окружения Германии. Мало-помалу там стали считать единственным выходом из создавшегося положения предупредительную войну, пока Россия еще не окрепла от потрясений и пока можно было положиться на австрийского союзника…
В 1908 году европейский мир повис на волоске. Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, что явилось прямым нарушением Берлинского трактата. Два миллиона сербов{87} попали под мадьяро-немецкое иго, и на Балканах завязался узел, чреватый грозными политическими последствиями. Наш министр иностранных дел Извольский{88} был предупрежден летом о готовившейся аннексии и предупрежден не кем иным, как своим австрийским коллегой графом Эренталем{89} при посещении Австрии летом 1908 года. За светскими развлечениями (охоты в Моравии) удивительный глава русской дипломатии совершенно забыл об этом вопросе капитальной важности, и Россия была застигнута врасплох.
