ориентацию» на Англию. Самые преданные сторонники Вейцмана принадлежали к младшему поколению английских и немецких сионистов. А его соотечественники, восточноевропейские сионисты, всегда относились к нему с подозрением. Они привыкли к коллективному руководству и поэтому часто обвиняли Вейцмана в диктаторских амбициях. Утверждали, правда, будто Вейцман был равнодушен к похвалам и упрекам [677], однако его ближайшие соратники не разделяли этого убеждения. Гарри Захер в письме к Леону Саймону в январе 1919 г. жаловался на тщеславие Вейцмана и на то, что он, Вейцман, всегда абсолютно убежден в собственной правоте и прислушивается — да и то изредка — только к советам Ахада Гаама [678].
Во время войны Вейцман вел переговоры с англичанами и американцами, не получив на это формальных полномочий от сионистской организации. В Исполнительный комитет он был кооптирован только в 1918 г. после смерти Членова. Но даже после этого, к немалому его недовольству, ему приходилось делить ответственность с Соколовым. Президентом Всемирной сионистской организации он был избран только на Лондонской конференции в 1920 г. [679]. С самого начала многие относились к нему с недоверием и подозрением. Когда свой обзор деятельности сионистов в 1920 г. Вейцман завершил восклицанием: «Вот что натворили мы, евреи! Что вы натворили?!», — некоторым его слушателям это показалось и несправедливым, и претенциозным. Вейцман был убежден, что прямого пути к «Палестине для евреев» не существует и что необходимо «ежедневно убеждать англичан в том, что положения Декларации Бальфура и выгодны Англии, и справедливы с моральной точки зрения» [680]. В своем докладе на Карлсбадском конгрессе 1923 г. Вейцман заявил: «Я не стыжусь признаться в том, что не добился никаких успехов. После принятия мандата еще много лет нельзя рассчитывать на политические успехи. Политические успехи, к которым вы так стремитесь, придется зарабатывать тяжелым трудом в Эмеке, в болотах и среди холмов, а не в конторах на Даунинг-стрит». Уверенный в том, что максимум, на что могут рассчитывать сионисты, — это свобода практической деятельности, Вейцман все больше и больше возмущался теми, кто обвинял его в минимализме (а подчас — ив пораженчестве), кто полагал, будто громогласными заявлениями и протестами можно изменить курс политики британского правительства. Над подобными заблуждениями Вейцман всегда насмехался. На конгрессе 1931 г. он заметил, что стены Иерихона рухнули от трубного гласа, но «я еще никогда не слышал о том, чтобы таким способом можно было стены воздвигнуть».
Двойственное отношение сионистов к Вейцману на посту президента проявилось еще отчетливее после того, как испортились отношения с Британией. Как писал Роберт Вельтш (и как неохотно признавали даже критики Вейцмана), он был единственным из сионистских лидеров, способным на равных общаться с английскими министрами. Никто не мог так же смело и эффективно выступать от имени сионистской организации. «Благодаря своему выдающемуся интеллекту и быстроте мышления он был почти непобедим в споре; высокие моральные достоинства и магическое обаяние личности позволяли ему добиться успеха там, где люди более мелкого масштаба не добились бы даже аудиенции» [681]. Однако верность Вейцмана делу сионизма все чаще и чаще подвергалась сомнениям, а когда он отказывался поддерживать экстремистские требования некоторых сионистов, его даже обвиняли в измене. Рост этих тенденций в конце концов привел к вынужденной отставке Вейцмана в 1931 г. Он вернулся к руководству сионистской организацией лишь четыре года спустя, когда кризис достиг своей кульминации.
Все современники единодушно признавали, что личность Вейцмана производила на них огромное впечатление. Один современник-нееврей писал, что перед убедительностью Вейцмана устоять невозможно и что она даже пугает. Вейцман всегда добивался более заметных успехов, когда выступал перед еврейскими массами (и даже перед неевреями), чем в работе со своими коллегами из руководства сионистской организации. Насколько сильным было обаяние его личности, можно понять из фрагмента биографии Вейцмана, принадлежащей перу Исайи Берлина:
«Он был одним из тех людей, которые… близки самому средоточию души своего народа; его идеи и чувства были естественным образом настроены на те зачастую невыразимые, но всегда самые важные надежды, страхи, ощущения огромного большинства еврейских масс, к которым он всю свою жизнь испытывал глубочайшее и абсолютно естественное сочувствие. Его гениальность, главным образом, проявлялась в умении ясно выразить в словах эти чаяния и надежды и отыскать способы для их реализации… Природа наделила его достоинством и силой. Он был спокойным, по-отечески заботливым, невозмутимым, уверенным в себе и пользовался непререкаемым авторитетом. Он никогда не плыл по течению и всегда все держал под контролем. Он принимал на себя всю ответственность и был равнодушен к похвалам и нападкам. Он был тактичен и обаятелен до такой степени, что в этом с ним не сравнился бы ни один государственный деятель наших дней. Но не одни лишь эти достоинства, сколь бы ошеломляющими они ни казались, помогли ему до последних дней его долгой жизни сохранить любовь и преданность еврейских масс. Сыграло свою роль также и то, что, будучи выдающимся представителем западной науки (что обеспечило ему финансовую, а следовательно — и политическую независимость) и легко общаясь с недоступными простому народу владыками западного мира, он, тем не менее, за всю свою жизнь никогда не изменял себе и не менял своих взглядов. Его язык, его образная речь и построение фраз коренились в еврейской традиции, в еврейской набожности и учености. Его вкусы и пристрастия, его физические движения, походка и поза, то, как он вставал и садился, его жесты, черты его исключительно выразительного лица и, что важнее всего, тон его голоса, акцент, интонация, искрометный юмор — все это было таким же, как у простых евреев; во всем его облике они видели самих себя» [682].
Впрочем, портрет величайшего еврейского политика той эпохи был бы неполным, если хотя бы вкратце не отметить его недостатки и слабости. По своим политическим взглядам Вейцман был демократическим националистом, в чем-то похожим на Масарика. Эти взгляды он усвоил инстинктивно и сохранил их почти без изменений. Всю свою жизнь Вейцман оставался эмпириком; он мало читал и почти ничем не интересовался, кроме сионистской политики и химии. Подобно Герцлю, он не был оригинальным политическим мыслителем. От его восприятия ускользали те крупные и по большей части негативные перемены, которые происходили в мире в период 1920—1930-х гг. Вейцман легко находил общий язык с Бальфуром и Ллойд Джорджем, равно как и с другими представителями того поколения, но общаться с теми, кто пришел им на смену, ему становилось со временем все труднее и труднее. Его демократический гуманизм шел вразрез с новыми веяниями времени, с новой «реалистической политикой» и ростом насилия в изменившемся
