ВЛАДЕЛЬЧЕСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ В НАЧАЛЕ XVII в. Таким образом, вопрос о владельческих крестьянах до конца смуты оставался нерешенным. Хозяйственная зависимость их от землевладельцев все усиливалась, фактически лишая их права выхода. Но законодательство не отменяло этого права прямо и решительно, а только стесняло невыгодные для государства формы, в которые оно вырождалось; не установляя крепостной неволи крестьян, оно старалось пресекать нарушения законных отношений между обеими сторонами. Такое положение дела помогло к началу XVII в. укорениться среди землевладельцев взгляду на крестьян как на своих крепостных. Выражение этого взгляда встречаем уже в царствование Бориса Годунова в известии современного наблюдателя, иноземца Шиля, который писал, что еще при прежних государях московских землевладельцы привыкли считать своих крестьян за крепостных (Die Bauern… von ihren Herren fur Leibeigene gehalten worden). Согласно с этим взглядом, во второй половине XVI в. землевладельцы в своих духовных приказывают своим крестьянам наравне с дворовыми людьми работать на их вдов до смерти последних. К исходу смуты выяснились в вопросе две идеи: 1) о необходимости прекратить выход, т. е. вывоз крестьян без согласия их владельцев, как главный источник беспорядков и злоупотреблений в сельской жизни и 2) о том, что владельческий крестьянин если и крепок, то не земле, а землевладельцу. Запрещения крестьянского выхода требуют и договор Салтыкова с Сигизмундом 4 февраля 1610 г., и договор московских бояр с ним же 17 августа того же года, и земский приговор ополчения Ляпунова (30 июня 1611 г.), которое собралось под Москвой выручать ее из рук поляков. Мысль о личном прикреплении настойчиво выступает в ряде вкладных монастырских грамот начала XVII в., в которых вкладчики на случай выкупа вкладной вотчины родичами ставят им условие: что монастырские власти крестьян посадят, дворов устроят, пашни распашут, лесу расчистят и сенных покосов раскосят, взять за то по их сказке, во что то вотчинное строение стало, "а посаженных крестьян вывести вон в троицкие вотчины". Но это была не норма, а только терпимая законом практика, которая всегда могла быть отменена судом. В 1622 г. Ларионов продал Маматову свою вотчину с условием, что в случае выкупа ее родичами Ларионов оплачивает ссуды, выданные Маматовым посаженным им крестьянам, "а крестьян (Маматову) вывести вон, а буде тех крестьян с вотчиною отсудят вотчичу", то на Ларионове взять за крестьян, за человека и за животы, смотря по крестьянским животам. Эта оговорка показывает, что в начале третьего десятилетия XVII в. вопрос о личной крестьянской крепости не был решен даже в принципе.
ВЫВОДЫ. Итак, законодательство до конца изучаемого периода не устанавливало крепостного права. Крестьян государственных и дворцовых оно прикрепляло к земле или к сельским обществам по полицейско-фискальным соображениям, обеспечивая податную их исправность и тем облегчая действие круговой поруки. Крестьян владельческих оно ни прикрепляло к земле, ни лишало права выхода, т. е. не прикрепляло прямо и безусловно к самим владельцам. Но право выхода и без того уже очень редко действовало в своем первоначальном чистом виде: уже в XVI в. под действием ссуды оно начало принимать формы, более или менее его искажавшие. Законодательство имело в виду только эти формы вырождения крестьянского права, следило за их развитием и против каждой ставило поправку с целью предупредить вред, каким она грозила казне или общественному порядку. Вследствие неоплатной задолженности крестьян при усилении переселенческого движения учащались крестьянские побеги и запутывались иски о беглых: усиливая меры против беглых и их приема, правительство законами об исковой давности старалось ослабить и упорядочить иски и споры из-за беглых. Право вывоза вызывало беспорядки и запутанные тяжбы между землевладельцами: вывоз был стеснен чиновной классификацией отказчиков и согласием владельца, у которого отказывали крестьян. Судебник 1550 г. дозволял крестьянину продаваться с пашни в холопство, лишая казну податного плательщика; указы 1602 и 1606 гг. установили вечность крестьянскую, безвыходность тяглого крестьянского состояния. Так крестьянин, числясь по закону вольным со своим устарелым правом выхода, на деле был окружен со всех сторон, не мог уйти ни с отказом, ни без отказа, не мог по своей воле ни переменить владельца посредством вывоза, ни даже переменить звания посредством отказа от своей свободы. В таком положении ему оставалось только сдаться. Но такое решение крестьянский вопрос получил несколько позднее, за пределами изучаемого нами периода. В первые два десятилетия XVII в., когда уже действовали все экономические условия неволи владельческих крестьян, не была еще найдена юридическая норма, которая закрепила бы эту фактическую неволю, превратив ее в крепостную зависимость. Я наперед обозначу эту искомую норму, объяснение которой и послужит нам исходной точкой при дальнейшем изучении истории крепостного права: она состояла в том, что крестьянин, рядясь с землевладельцем на его землю со ссудой от него, сам отказывался в порядной записи навсегда от права каким-либо способом прекратить принимаемые на себя обязательства. Внесение такого условия в порядную и сообщило ей значение личной крепости.
ОБЗОР ПРОЙДЕННОГО. УПРАВЛЕНИЕ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XV–XVI вв. НЕБЛАГОПРИЯТНЫЕ УСЛОВИЯ ЕГО УСТРОЙСТВА. ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ЕГО УСТРОЙСТВО И ХАРАКТЕР. УПРАВЛЕНИЕ УДЕЛЬНОГО КНЯЖЕСТВА. БОЯРЕ ВВЕДЕННЫЕ И БОЯРСКАЯ ДУМА. НАМЕСТНИКИ И ВОЛОСТЕЛИ. ЗНАЧЕНИЕ КОРМЛЕНИЙ. ПЕРЕМЕНЫ В ЦЕНТРАЛЬНОМ УПРАВЛЕНИИ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА С ПОЛОВИНЫ XV в. ПРИКАЗЫ И БОЯРСКАЯ ДУМА. ХАРАКТЕР ИХ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ.
ОБЗОР. Мы изучили внешнее положение Московского государства и внутреннее социальное его устроение за полтора столетия, видели, как расширялась его территория и как устанавливались в нем положение и взаимные отношения общественных классов. Нетрудно заметить внутреннюю связь между обоими процессами. Внешние войны все учащались и становились тяжелее, требуя все более усиленных жертв со стороны народа; общественные отношения складывались под гнетом все накоплявшихся государственных повинностей; разверстка тягла служебного и податного служила главным средством начинавшегося сословного расчленения общества. Такой ход дел мог давать мало благоприятных условий для успехов народного труда и общественного благосостояния. Важнее всего то, что напряжение материальных сил народа для внешней борьбы оставляло слишком мало простора для развития духовных интересов, давило общественную мысль, мешая ей уяснить себе новые задачи, какие становились перед формировавшимся национальным государством. И мы видели, как по вине внешних затруднений и внутренней нравственной косности случайно, робко, нередко противоречиво разрешались возникавшие вопросы общественного благоустройства, с каким скудным запасом идей и с какими недоразумениями устроялось государственное и хозяйственное положение боярства и всего служилого класса, монастырского духовенства и крестьянства.
НЕБЛАГОПРИЯТНЫЕ УСЛОВИЯ. Все эти затруднения не могли не отразиться на устройстве государственного управления, к которому мы теперь обращаемся. И для этого дела было так же мало благоприятных условий: не могли приготовить их многоудельные порядки и понятия, с которыми московские государи и великорусское общество приступали к государственному устроению объединявшейся Великороссии. Умам, воспитанным в понятиях княжеской вотчины, в обычаях удельной усадьбы, трудно было усвоить себе общие интересы народа, которые призвано ведать государственное управление. Самое понятие о народе как политическом и нравственном союзе в удельные века раскололось на представления о территориальных землячествах тверичей, москвичей, новгородцев и о профессиональных общественных цехах бояр и вольных слуг, «селенских богомольцев», невольных и полувольных «слуг, что под дворским», тяглых черных плательщиков, посадских и сельских. Сторонних источников, из которых можно было бы почерпать пригодные политические соображения, брать подходящие образцы и примеры, не было. Католический и протестантский Запад был слишком чужд и подозрителен для православной Великороссии по своим верованиям, обычаям и порядкам. Старая учительница России в делах религии, риторики и придворной интриги – Византия, но ее уже не существовало в тот момент, когда началось устроение великорусского государства. Да и прежде Царьград в политическом отношении был для Руси дряхлым и хромым инвалидом, обучавшим правильной походке едва становившегося на ноги ребенка.
ОБЩИЙ ВЗГЛЯД. Наименее благоприятным условием для устройства управления в Московском государстве представляется отношение, в какое стал московский государь к главному своему правительственному орудию, к боярству. Этот класс был наиболее ревнивым и упрямым хранителем удельных преданий и предрассудков, принесенных им в Москву и столь здесь неприятных по многим еще свежим воспоминаниям. Эти предания и воспоминания не обещали дружной совместной работы в устройстве московского управления. Отношение, установившееся между обеими сторонами, как мы видели, если не было прямой и открытой борьбой, то может быть названо глухим антагонизмом или «нелюбьем», как говорили в старину. Московское государство строилось, когда это нелюбье укоренялось все глубже, превращалось с обеих сторон в дурную политическую привычку, а в царствование Грозного со стороны дурного царя грозило перейти в анархию. Отразилось ли столь неестественное отношение хозяина, главного государственного строителя, к его ближайшим сотрудникам на самом строении государства, на его ходе и характере? Этого не заметно. Государственное управление образовывалось, действовало и преобразовывалось; руководили этим делом государь и его бояре; но ни в образовании, ни в деятельности правительственных учреждений не уцелело явственных следов разлада, разделявшего строителей. От деятельности московского управления в XVI в. осталось значительное количество документов; изучая их, и не подумаешь, что политические силы, направлявшие эту деятельность, не всегда ладили друг с другом. Раздор шел где-то за кулисами управления. В кремлевских дворцовых палатах, на московских боярских подворьях, в литературе раздавались обоюдные жалобы или обвинения противников, проповедовались различные политические теории, составлялись планы побега за границу, изучались родословные, чтобы тенями действительных или вымышленных предков вроде Августа Кесаря оправдать свои политические помыслы или притязания, – словом, спорили, сердились, размышляли, и доказывали. При царе Иване и московская площадь стала свидетельницей этой политической размолвки: много боярских голов, нередко целыми семьями, положено было здесь на плаху. Но на деловой правительственной сцене все оставалось тихо; в канцеляриях, в приказах, не спорили и не рассуждали, а распоряжались и писали, всего больше писали. Здесь шла ровная, бесшумная работа, направлявшаяся обычаем, а не идеями. Люди, которые составляли дошедшие до нас канцелярские документы, очевидно, обладали большим практическим навыком, знали дела, умели устанавливать порядок и формы делопроизводства и дорожили раз установленной формой, были люди рутины, а не теоретики, и их политические идеи и сочувствия, по-видимому, не принимали никакого участия в выработке этой рутины, этих правительственных форм и порядков. Все делалось именем и по указу государя великого князя всея Руси; воля этого государя являлась высшим и бесспорным двигателем правительственного механизма, народный интерес этой всея Руси подразумевался, не проявляясь как высшая цель его движения, всеми одинаково признаваемая и одинаково понимаемая.
