Что думал о появлении самозванца и как действовал в тех обстоятельствах восемнадцатилетний стольник Михаил Скопин? Автор биографии Скопина-Шуйского назвал время взросления Михаила страстивым и нужным. Выражение это можно перевести на современный язык как «мучительное, или грешное», и «трудное». Назвал он его так не потому, что казалось оно ему необыкновенным, — всяк о своем времени готов рассуждать, как о самом трудном, но единственно, чтобы отметить: молодой Михаил в столь непростые годы сумел сохранить нравственную чистоту, не прибегал к клевете и не возносился своим происхождением. Поневоле задаешься вопросом, вспоминая перипетии тех лет: так ли широка, без соблазнов, была дорога, по которой шагал этот юноша? А ежели узка, то возможно ли, находясь в гуще политических событий, не запятнать свое имя? Можем ли мы верить его современникам?
Документы тех лет напрямую ничего не говорят об участии Скопина в поддержке самозванца, но и о борьбе против него — также. Мы знаем, что в походе против Лжедмитрия I Михаил не участвовал, оба его дяди неволею или добровольно, но оказались на стороне самозванца, большой любви к Годуновым у семейства Скопиных быть не могло. И вот новое известие — стольник Скопин послан царем Дмитрием с поручением в приграничную крепость Ивангород.
«…Иного государя не искати, и не хотети, и не мыслите, не изменити им Государем ни в чем», — зачитывал он в крепости присягу новому царю и приводил ко кресту жителей города. Возможно, это его первая серьезная служба после «сказывания в стол» при Борисе Годунове, которая давала возможность показать себя и отличиться при новом, почти таком же молодом, как и он сам, государе. А значит, открывалась дорога к будущим придворным и военным чинам, ибо боярский сын Михаил Скопин воспитывался прежде всего как государев человек. Итак, воцарение молодого Дмитрия сулило большие перспективы и обещало, говоря современным языком, карьеру стольнику Скопину. А как встретил нового государя остальной народ? Неужели никто не засомневался в его подлинности? И что сыграло решающую роль в переходе на сторону самозванца?
В начале сентября 1604 года донские казаки взяли в плен дворянина Петра Хрущова и привели его к лжецарю: «Что к царевичу его ведут, не верил (понеже о смерти его известен был), а как к царевичу приведен был и увидя лице его, сказал, что он собственному отеческому лицу подобен. И так в кандалах приведенный пал лицем до земли пред царевичем, с пролитием великих слез…»[101] Расчувствовавшийся «царевич» велел снять с пленного кандалы, правда, приказал содержать под стражей. Текст допроса Хрущова, конечно, можно считать, как пишут некоторые историки, «подвергнутым тенденциозной обработке» в стане Лжедмитрия, так оно, наверное, и было: вряд ли Петр Хрущов проливал слезы, признавая похожесть Дмитрия на его родителя Ивана Грозного. И вопросы, которые задавал «царь», — о своей «матери», о покойной «невестке» — жене царя Федора, о том, как к нему относятся в войске, — также имеют очевидную цель: доказать подлинность своего происхождения. Отвечая на последний вопрос, Хрущов передал сказанные в беседе с ним слова гетмана Петра Шереметева: «Трудно против природного государя воевать».
И опять, как в тексте присяги самозванцу, повторяется это определение — «природный государь». Как верить Борису Годунову, государю избранному, когда есть, оказывается, природный? Сомнение в подлинности, природности династии Годуновых порождало, при наличии других условий, брожение в стране. Не случайно на монетах, отчеканенных во время Второго ополчения, собранного Козьмой Мининым и князем Дмитрием Пожарским, появится изображение не Бориса Годунова, не Василия Шуйского и не мнимых царевичей Дмитриев, а царя Федора Ивановича, которого в народе называли последним истинным, природным государем. То, что речь Хрущова была подправлена, не вызывает сомнений, но важен названный пленником мотив, он многое объясняет в последующих событиях. При такой смуте в умах любой «бродяга безымянный», как скажет А. С. Пушкин, сможет «ослепить чудесно два народа» и заставить поверить, что он и есть — подлинный государь.
Сомнения в законности Годуновых на престоле, последствия голодных лет, социальная нестабильность на окраинах и общая неясность обстановки порождали, по меткому замечанию историка С. Ф. Платонова, «смуту в умах», которая скоро перешла в «смуту на деле». Человек, назвавший себя царевичем Дмитрием, станет ускорителем процесса брожения, его катализатором: была бы закваска, а уж кому печь пироги и с какой начинкой — всегда найдется.
Народ верил, что появившийся царь — истинный сын Ивана IV. А Боярская дума? Московские дворяне? Какую роль сыграли они в стремительном восхождении и в не менее стремительном низвержении самозванца? Московская знать, безусловно, знала, что перед ними самозванец. Лютеранский проповедник из Германии Мартин Бер, проживший в России 12 лет и лично знавший многих вельмож, записал позже о своем разговоре с Петром Басмановым, самым близким и самым преданным другом Лжедмитрия: «Однажды спросил я Басманова, и он отвечал: „Вы, немцы, имеете в нем отца и брата, он жалует вас более, чем все прежние государи; молитесь о счастии его вместе со мною! Хотя он и не истинный царевич, однако ж государь наш: мы ему присягнули, да и лучшего царя найти не можем“»[102].
Уже после убийства самозванца в разговоре с польскими послами думные бояре сообщили, что «Дмитрий не был царевичем… Однако, так как дело зашло уж очень далеко, то мы бы терпели его, если бы только он обходился с нами по-христиански и прилично»[103]. Знали о подложности царя и братья Шуйские. «Ч… это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить, — сообщил Василий Шуйский своему доверенному лицу. — Не царевич это, но расстрига и изменник наш»[104]. Почему же самозванца признали царем? Для опытных политиков вроде Василия Шуйского самозванец мог быть предлогом, ступенью на пути к власти, вполне возможно ими же и сотворенный, «замешанный», как сказал В. О. Ключевский. Поэтому даже вынужденное признание его царем могло принести выгоды в дальнейшем. А москвичи в день венчания «Димитрия» на царство наблюдали, как два аристократа — князь Василий Шуйский и князь Федор Мстиславский — сопровождали его в Успенский собор в карете. Как тут не поверить в истинность нового царя!
Не мог не размышлять над слухами о лживости царя и стольник Скопин. От своих родственников Шуйских Михаил не раз слышал: «Хоть и не истинный царь Дмитрий, однако ж присягнули». Родственники матери Татевы хорошо помнили крутость нрава Годунова и оттого разделяли желание многих пресечь этот «худой род» на троне.
Но если царь — самозванец, то почему переходят на его сторону царские воеводы? Неужто лишь из корысти? А может быть, царевича все-таки не убили в Угличе и он действительно спасся? Не одного стольника Скопина мучили сомнения, многие задавались тем же вопросом. «О братии любовнии! Не дивитесь начинанию, но зрите, каково будет скончание!» — предрекал последующие события автор «Иного сказания».
Весной 1605 года в войске началась повальная измена. Кто-то приносил присягу неволей — «из-под сабли крест целовал». Кто-то совестился, приказывал своим холопам предварительно связать себя, будто пленного. Иные предавали царя Федора Борисовича без особой борьбы с собой, мечтая за помощь и поддержку нового царя, пусть и неизвестно откуда взявшегося, получить чины и награды. К маю 1605 года самозванец был уже под стенами Москвы и ждал только одного — освобождения престола. Посланные им подручные удушили вдову Годунова и царя Федора, а народу объявили, что Годуновы приняли яд.
Многие современники событий увидели в ужасных обстоятельствах гибели жены и сына Годунова возмездие за убийство царевича Дмитрия. «Се днесь зрите, любимы мои, какова кончина творящих неправедные беззакония: в ню же меру мерят, возмерится им, и кую чашу прочим наполняют, и сами ту же испивают»[105], — назидательно заметил летописец. Кто-то объяснял жестокость расправы с детьми Годунова местью покойному правителю за его собственную жестокость к опальным: «Ненависть к Борису… по смерти его пала на его сына»[106].
А воцарившемуся «Димитрию» необходимы были для подтверждения легитимности его власти свидетельства людей близких, хорошо его знавших до «убийства» в Угличе; самым главным доказательством подлинности царя в глазах народа должно было стать признание его матерью — царицей-инокиней Марфой Нагой.
В исторической литературе прочно утвердилось мнение, что именно Скопину-Шуйскому самозванец поручил уговорить и привезти из монастыря в Москву свою «мать», инокиню Марфу[107]. Однако при внимательном рассмотрении этого вопроса выясняется совсем иное.
