Даже известная "Легальная марксистска Е. Кускова" и та в своей статье "До и после" (Нов. Русск. Слово № от 7/11 1949 г.), анализируя увлечение российской интеллигенции революцией, делает следующее любопытное признание о том, что могло бы быть, если бы удалось восстание декабристов. Приводя следующее стихотворение:
"Ночная стая свищет, рыщет,
Лед на Неве кровав и пьян.
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян,
Рылеев, Трубецкой, Голицын,
Вы далеко, в стране иной...
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!"
А затем делает совершенно поразительное для "легальной марксистки" признание:
"...Нужно ли так взывать к могилам революционеров из высокого стана дворян? Никто не знает, чем кончилась бы их история, если бы 14 декабря 1825 года они победили. Ведь тогда бы так же был бы неизбежен выход на арену истории "рыл", тлей, русских Пугачевых и Стенек Разиных. Что бы было тогда на Неве, на всех реках и землях Крепостной Руси?"
XIX. ДЕКАБРИСТЫ И "ПСИХОЗ КРОВИ" У РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
От декабристов в русскую политическую жизнь вошло страшное наследие - "психоз крови".
"Откуда, когда и как психоз крови внедрился в русскую жизнь?
Психоз, который вырос на почве идей всеобщего блага и интегральной справедливости?" - задает вопрос Н. Былов в напечатанной несколько лет назад в "Нашей Стране" статье и дает на этот вопрос следующий верный ответ:
"Историческая тропа приводит нас к декабристам. Они были под гипнозом французской гильотины; они сговаривались убить всю царскую семью без остатка; они сурово осуждали революции неаполитанскую и испанскую за то, что там венценосцы не были истреблены. В своей "Русской Правде" Постель развивал планы вырубки "под корень" всего мыслящего слоя России. Церковь шла целиком на слом. Все это - во имя создания чего-то всеблагого, идеального..."
Декабристы заложили и новое: кровь во имя не ведомого, туманного будущего. Вот эта-то традиция нас и интересует. Она очень быстро дает себя знать после декабристов. Кружок "петрашевцев" принято понимать как нечто весьма безобидное, где молодые люди обсуждали теории Фурье, обсуждали головоломные вопросы к какой "трудовой фаланстере" отнести почтенных граждан, на долю которых выпадет повинность чистить уборные. Разумеется, если поставить им в вину только то, что они восхищались психопатом Фурье, то приговор над ними (повешение, в последний момент, когда они стояли под виселицей, замененное каторгой) выглядит неслыханно жестоким.
Умалчивается одно обстоятельство: петрашевцы на своих собраниях обсуждали еще и убийство царя. А этот факт переиначивает все дело.
Достоевский, бывший в числе петрашевцев и приговоренный к повешению, показал нам своей жизнью и творчеством, что этот суд он принял, как заслуженный и через этот суд отделался от бесов, разъедавших его в молодости.
Достоевский победил бесов в себе, но в русской жизни они никак побежденными не оказались. Каждый новый "вклад в революционную мысль", был вместе с тем и вкладом в психоз крови. Исключение можно сделать только для одного Герцена - он был настолько духовно одарен, что догматическая гнусь не могла его целиком заесть. Все другие пророки подполья шли навстречу гнуси бодро и безоговорочно.
Чернышевский (в 1853 г.) пишет: "меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики, ни резня". В окончательном виде "Катехизис революционера", как он был назван, составил в 80-х годах Нечаев и никто дальше, - ни Ленин, ни Дзержинский, ни Сталин - ничего нового уже не сказали. Нечаев писал, что все средства - ложь, вымогательство, провокация, воровство и убийство не только не должны смущать революционера, но абсолютно необходимы и всячески его украшают. Это и есть революционная доблесть. Всем известно, что фабулой для "Бесов" Достоевского послужил именно процесс Нечаева, который убил своего приятеля, когда тот возымел дерзость в чем-то не согласиться с "вождем" - Нечаевым".
Но оставим пророков и перейдем к "малым". Как там обстояло дело? Увы, черные пророки всегда находили послушное и восторженное стадо".
"Я дошла до того, что бредила эшафотом", оставляет письменный след Л. Г. Шелгунова ("Любовь людей шестидесятых годов" Т. А. Богданович, изд. "Академия"). Шелгунова со своими двумя мужьями принадлежала к окружению Чернышевского, но на ней явственно чувствуется гипноз, т.н. великой французской революции. "Этот месяц, проведенный в Париже, совершенно одурманил меня", - сообщает Шелгунова, в 1856 году. "Я дошла до того, что бредила эшафотом". Повидимому, посещение мест казней и осмотр "священных гильотин" производили на молодую барыньку приятное опьяняющее действие".
XX. НАПРАСНО ПОГУБЛЕННЫЕ ЖИЗНИ
Восстание декабристов, чрезвычайно накалив политическую атмосферу в России, только отодвинуло еще дальше возможность разрешения важнейшей исторической задачи, во имя разрешения которой они поднимали восстание - освобождение крестьян. Не будь восстание, крестьян освободил бы наверное уже не сын Николая I, а сам Николай I.
Чрезвычайно показательно то, что помилованные Николаем I Киселев, А. Муравьев и Ростовцев были привлечены Императором к подготовительным работам по освобождению крестьян и проделали большую работу в этом направлении.
Ряд осужденных декабристов со временем тоже поняли, что восстание было ошибочным шагом.
Участник восстания декабристов А. П. Беляев в своих "Воспоминаниях о пережитом и перечувствованном" оценивают восстание декабристов, как событие, принесшее страшный вред России ("Русская Старина").
Когда на престол, после смерти Николая I вступил Александр Второй, то он простил декабристов.
"...Летом 1856 года все тянулись в Москву, - ожидали коронации. Вернулся Михаил Сергеевич из заграничной поездки.
Муравьев разрешил ему остаться в Москве посмотреть на торжества.
Царило восторженное настроение. Севастопольские раны, наскоро залеченные Парижским трактатом, уже не болели. Очи всех с упованием взирали на Кремль, а практические заботы вращались вокруг приготовлений к праздникам. Настал и ожидаемый день, когда должно было раздаться царское слово о судьбе сибирских изгнанников.
Утром в день коронации, еще никто ничего не знал: по крайний мере дети Сергея Григорьевича ничего не знали. В ответ на все расспросы видели лишь поднятые плечи и разведённые руки. Елена Сергеевна с Михаилом Сергеевичем сидели в местах для публики на Кремлевской площади: они видели счастливые лица людей, друг друга поздравлявших, между прочим, молодого Александра Егоровича Тимашева, впоследствии министра внутренних дел, который с крыльца издали показывал дамам, сидящим на трибунах, свои только что полученные флигель-адъютантские аксельбанты, но об отце своем они ничего не знали. Так прошел весь день.
Когда в своей квартире на Спиридоновке они сидели за обедом, раздается звонок. Курьер из Кремля. На имя Михаила Сергеевича Волконского повестка явиться к шефу жандармов, князю Долгорукому.
Кратковременная всеобщая суматоха. Отец спешит в Кремль. Он вошел в приемную, пошли доложить. Выходит князь Долгорукий с пакетом в руке: "Государь Император узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем, чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам". Можете себе представить, что это известие произвело дома, на Спиридоновке. В тот же вечер, отец выехал... Москва горела огнями, гремела кликами, когда по той самой дороге, по которой двадцать девять лет тому назад Мария Николаевна в кибитке ехала, держа путь на Нерчинск - в тарантасе выезжал Михаил Сергеевич, увозя с собой манифест о помиловании..."
"...На придворном балу в Кремлевских залах новый Император обходил гостей, когда вдруг остановился. Он нагнулся к сопровождавшему его, спросил что-то и направился в толпу. Толпа по пути его расступалась. Государь проходил как бы коридором, который удлинялся по мере его продвижения. Наконец он остановился: перед ним стояла красавица в белом кисейном платье с бархатными анютиными глазками на белом платье и в черных волосах.
"Я счастлив, сказал Александр Второй, что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Вся в слезах Елена Сергеевна погрузилась в глубокий реверанс..." Декабристы-идеалисты, типа князя Волконского, получив амнистию и не подумали примкнуть к революционной молодежи, которая этого ожидала. Это не мой вымысел, вымысел человека, который избрал своим духовным учителем не декабристов, а Пушкина, который является блестящим представителем русского либерального консерватизма. К такому же точно выводу пришла и лучшая часть декабристов, которые дожили до эпохи Великих реформ.
Князь С. Волконский сообщает на этот счет следующие любопытные данные:
"...Отец ваш, - пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках своих "Записок", - как вы знаете, по возвращении на родину был принят радушно, а некоторыми - даже восторженно". Чтобы оценить характер этого радушия и этой восторженности надо припомнить внутренне политический момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки, декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время было тайно, то теперь стало явно. Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих "Записках", писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: "Мои убеждения привели меня в Верховный Уголовный Суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и те мне менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь". Эти слова, из цензурных соображений должны были быть выпущены при издании "Записок", но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью... Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все.
