Таким образом, история многовекового русско-ливонского противостояния прошла все стадии от заурядных обоюдных терзаний, неспособных кардинально повлиять на исторически сложившуюся расстановку, до такой ситуации, когда перевес одной из сторон мог существенным образом изменить баланс сил во всем восточноевропейском регионе. Овладение ключами от морских торговых путей, которые попадали бы в руки Москвы в случае утверждения ее в Прибалтике, в корне меняло бы политическую и экономическую обстановку в огромном регионе в пользу Руси. А потому не только для издыхающей Ливонии, но и для всей Западной Европы, понимающей потенциальное могущество Московской державы, необходимо было сохранение Ордена как щита ее восточных морских ворот от посягательств поднимающейся Руси. И на это была направлена политика Запада. Тот же Б.Н. Флоря об этом повествует так:
«Такая политика, наносившая явный ущерб интересам могущественного соседа, могла успешно проводиться лишь с позиции силы, но Ливонский Орден — некогда мощная централизованная структура, созданная специально для ведения агрессивной войны, находился в состоянии глубокого упадка. К середине XVI века он представлял собой довольно рыхлое объединение собственно владений Ордена, епископств и городов. Военные вассалы-ленники и Ордена, и епископств превратились $ землевладельцев-дворян, занятых в своих имениях производством хлеба на европейский рынок, чтобы обеспечить жизнь по достаточно высоким для того времени жизненным стандартам. Их военные обязанности стали формальностью, настаивать на их выполнении власти Ордена были не в состоянии. Положение усугублялось тем, что во главе Ордена, находившегося под покровительством папы, стояли рыцари-монахи, а большую часть горожан и дворян Ливонии к середине XVI века составляли протестанты, отвергавшие сам институт монашества.
Слабость Ордена, становившаяся с течением времени все более очевидной, была, несомненно, дополнительным фактором, побуждавшим русские власти изменить невыгодное для России положение вещей».
Но поскольку немощь Ордена была не тайной и для западных недоброжелателей Руси, а заинтересованность их в недопущении русских купцов к морским путям оставалась актуальной задачей, перспектива, в случае попытки захвата Русью ливонских владений, вырисовывалась одна: Запад не оставит Ливонию один на один с московским могуществом.
Но вот вопрос: насколько Русь осознала для себя к тому времени необходимость моря и насколько для того, чтобы осваивать морские пути, ей нужно было завоевание Ливонии?
Вообще говоря, новгородцы издавна были знакомы с морем и вели морское сношение с Западом. Но дело даже не в том, что их по каким-то причинам не притягивал путь в Европу по Западной Двине и они предпочитали старый, давно освоенный путь в Финский залив по реке Луге или по Волхову через Ладогу и Неву. А дело в том, что и здесь они начинали морские походы из континентальных глубин и завершали их в ближайших портах Балтики. Так что, скорее, это были не пути по морю, а пути к морю. Основная их протяженность пролегала по рекам и озерам. И все частые войны новгородцев, а позже и Московского государства со Швецией, были войнами не за саму Балтику, а лишь за выход в нее. Русь стремилась сохранить за собой только бассейн Невы и ее устье. Последнее ей, пока она не изменила оборонительной стратегии, удавалось. Но русские люди при этом не пытались основать порт не только на морском берегу, но даже и на Неве. Последняя пристань на пути из Новгорода в Балтийское море была в городе Ладога, что недалеко от впадения реки Волхов в Ладожское озеро. Позже, после основания новгородцами крепости Орешек, последняя пристань будет в истоках Невы. Об истории борьбы русских людей со шведами за сохранение выхода в Балтийское море, выхода, который русские люди потеряют в результате Ливонской войны, мы в свое время будем вынуждены рассказать, а сейчас вернемся в начало XVI столетия к событиям, на которых мы остановились.
Итак, участие Ливонского магистра Плеттенберга в русско-литовской войне на стороне князя литовского в первые годы XVI столетия стало последним столкновением Руси с Ливонией вплоть до начала Ливонской войны второй половины XVI века. Теперь на последующие полвека русско-ливонское порубежье, как мы сказали, становится непривычно спокойным, где с трудом можно будет различить едва тлевший огонь былой вражды. Взаимная неприязнь соседей, конечно, останется, и никакие мирные договоры будут не в состоянии ее искоренить. Немецкое рыцарство никогда не примирится со славянской расой, но открытая вражда сходит на нет, и после мира 1503 года на старой псковско-ливонской границе не замечено будет хоть каких-нибудь, пусть даже самых мелких баталий. Все это время, набирая силу, будут продолжаться русско-литовские войны, при этом литовская сторона всякий раз снова попытается склонить к союзничеству с собой ливонского магистра, но всякий раз безуспешно. Причину падения военной активности Ордена мы называли — это его слабость. Рыцарская община вступила в последнюю фазу своего упадка, и она не рассчитывает на успех в борьбе с Москвой даже в союзе с могущественным Великим князем Литовским. Сил у Ордена нет даже защищаться, и это покажут первые же события Ливонской войны. Но это будет еще не скоро, это случится только через несколько десятков лет, а сейчас ливонские власти охотно заключают с Москвой мирные договоры, всякий раз выгодные для русской стороны, как, например, договор 1509 года. В нем ливонская сторона даже оговаривает условие, которого от нее и не требует Москва: Ливония, обязуется на будущее не вступать в военные союзы с Литвой, иными словами, не воевать против Руси.
В таком непривычном для истории России тихом и мирном состоянии пребывали ее северо-западные рубежи во все время великого княжения Василия III, при котором псковские владения, наконец de jure, становятся принадлежностью Московской державы, я также в первые годы правления его сына — Ивана IV. Затем мирному полувековому затишью в этих краях суждено было смениться четвертьвековой бурей, ураганная сила которой еще была неведома московскому обывателю.
Если рубеж XV–XVI веков в нашей истории отмечен рождением новой державы — Московского государства, то со второй трети XVI столетия можно говорить о начавшем его постепенно охватывать политическом кризисе, неуклонно углублявшемся, продолжившемся до начала нового столетия и, в конце концов, приведшем страну к Смуте.
Одним из самых характерных показателей становления Московского государства у нас считается укрепление в нем самодержавия, что не совсем верно. Самодержавие и самодержавная власть не столько укреплялись, сколько обожествлялись. Московское самодержавие больше превратилось в возвышенную идею при явном недостатке ее практической разработки. И как выразился на этот счет историк В.О. Ключевский, рассказывая об Иване IV, что, впрочем, можно отнести и к двум его предшественникам на троне, «из всех усилий ума и воображения царь вынес только простую, голую идею царской власти без практических выводов, каких требует всякая идея. Теория осталась неразработанной в государственный порядок, в политическую программу,… он упустил из виду практические задачи и потребности государственной жизни и не умел приладить своей отвлеченной теории к местной исторической действительности. Без этой практической разработки его возвышенная теория верховной власти превратилась в каприз личного самовластия, исказилась в орудие личной злости, безотчетного произвола. Поэтому стоявшие на очереди практические вопросы государственного порядка остались неразрешенными».
Еще раз повторимся, что высказанная знаменитым историком мысль останется справедливой, если ее отнести и к отцу, и к деду Грозного.
Стремления носителей высшей московской власти укрепить свое властное положение сводились лишь к требованиям раболепного поклонения со стороны окружения и полного не ограничения себя в приемах воздействия на подданных. В этом власть преуспела больше, чем во всем остальном, и, как высказался по этому поводу H. М. Карамзин, «ничто не удивляло так иноземцев, как самовластие государя российского и легкость употребляемых им средств для управления землею». А долгое время находившийся с дипломатической миссией в Москве посол из Вены от императора Максимилиана барон Герберштейн оставил о русском государе в своих записках следующее суждение:
«Скажет и сделано, жизнь, достояние людей, мирских и духовных, вельмож и граждан, совершенно зависит от его воли. Нет противоречия, и все справедливо, как в делах Божества: ибо русские уверены, что великий князь есть исполнитель воли Небесной. Обыкновенное слово их: так угодно Богу и государю; ведает Бог и государь».
