Короче говоря, я придерживался мнения – и я заявлял это без колебаний, – что советское правительство твердо сидит в седле и что германскому правительству следует принять это за базис для своих действий. Моя интерпретация встретила столь мало понимания в Германии, что друзья (из лучших побуждений) посоветовали мне приспособить мои отчеты к превалирующей точке зрения; иначе меня легко могут заподозрить в тайных просоветских симпатиях. Однако я не дал вывести себя из равновесия и придерживался мнения, которое считал правильным. Подтверждение правильности моей позиции последующими событиями вознаградило меня за те трудности, которые мне пришлось преодолевать вначале.
Возможно, мои благоприятные доклады, касающиеся стойкости советского режима, основывались не только на беспристрастном анализе ситуации, но и в некотором роде на попытках выдать желаемое за действительное. Это правда, что я был лично заинтересован в уничтожении большевистского режима и восстановлении частной собственности. Но с точки зрения германской внешней политики я видел определенные преимущества, которые можно было извлечь из длительного существования советской власти. Ибо я опасался, что этот режим может быть заменен лишь такой властью, которая сможет сговориться с западными союзниками, тем самым добавив новое бремя к тому, что уже наложено Версальским договором.
Только после того, как Советская Россия успешно вышла из войны с Польшей и в октябре покончила с бароном Врангелем, последним из белогвардейских генералов (автор ошибается – на Дальнем Востоке сопротивление белых продолжалось до 1922 года, в том числе генералов Дитерихса, Семенова, Унгерна фон Штернберга (последних до 1921 года). – Ред.), растущее упрочение режима стали все более и более признавать как факт даже в Берлине. И практические выводы из этого факта надо было извлечь в интересах рейха. Насколько деликатной была эта проблема (чтобы извлечь нужные выводы), будет показано на примере следующего инцидента, вызванного третьей годовщиной захвата власти большевиками.
Третья годовщина Октябрьской революции
Ближе к концу дня 7 ноября 1920 года народный комиссар иностранных дел Чичерин прислал мне приглашение на официальный ужин, устраиваемый для иностранных представителей в Москве в Доме приемов комиссариата. Поводом была третья годовщина Октябрьской революции[23].
В те дни Дом приемов находился в великолепном дворце, расположенном на правом берегу Москвы-реки, прямо напротив Кремля. До революции он принадлежал украинскому сахарному магнату Харитоненко. После возобновления дипломатических отношений с Великобританией советское правительство предложило это здание британскому посольству, которое и занимает его по сей день.
Приглашение Чичерина поставило меня перед серьезной дилеммой. До сих пор еще не было прецедента участия официальных представителей буржуазно-демократических правительств в официальном праздновании в честь большевистской революции. Тем не менее я решил принять приглашение, поскольку полагал, что мое отсутствие повредит моим официальным отношениям с советскими властями и нанесет ущерб интересам немецких военнопленных в России. Я бы не поступил иначе, даже если бы мог предвидеть политическую бурю, которую вызовет мое посещение праздничного ужина в Германии.
В тот вечер приглашение Чичерина приняла небольшая группа лиц, что как раз соответствовало ограниченному объему отношений, существовавших между Советским государством и внешним миром. Там, помимо меня, были принц Али Гули-хан – посол Персии (Ирана. До 1935 года на Западе и в России предпочитали название (неправильное, примерно такое, как Московия по отношению ко всей России) Персия. С 1935 года по просьбе иранского правительства страну стали официально именовать Ираном. – Ред.), много лет представлявший интересы своей страны в Москве, практично взвесившей преимущества и опасности дружеских отношений между Советской Россией и Персией; посол Афганистана генерал Мохаммед Вали-хан – ярый враг Англии, который не видел большой опасности в принятии помощи со стороны Советского государства против Британии; Секия-бей – турецкий посол для специальных поручений, а также представители трех Балтийских государств без дипломатического статуса, которые действовали как главы комиссий по гражданству и репатриации. При этом последние посвящали, по крайней мере, столько же времени своему собственному «маленькому» бизнесу, сколько и проблемам гражданства и переселения, которые возникли в результате отделения Балтийских государств от территории бывшей Российской империи. Единственным приятным исключением был литовский интеллигент и культурный представитель Юргис Балтрушайтис (1873–1944, с 1921 по 1939 год полномочный представитель Литвы в СССР, с 1939 года жил в Париже. – Ред.), хорошо известный русский и литовский поэт-лирик (примыкавший к символизму. – Ред.), которого литовское правительство назначило своим посланником в Москве, потому что он был литовского происхождения и знал Россию как свой собственный карман пиджака. В течение многих последующих лет Балтрушайтис был наиболее осведомленным членом московского дипломатического корпуса, пока ГПУ (в 1923 году было создано ОГПУ, до этого в 1922 году ГПУ, сменившее, в свою очередь, действовавшую в 1917 году ЧК. – Ред.) в конце концов не изолировало его от внешнего мира, как оно делало это со всеми другими.
Персия и Афганистан были представлены в Москве послами еще с конца осени 1920 года, хотя формальные договоры с этими двумя странами были подписаны только в феврале 1921 года. (С Афганистаном предварительно были установлены дружественные отношения еще в 1919 году. – Ред.) Их присутствие явилось индикатором того значения, какое советское правительство в то время придавало своим южному и юго-восточному соседям и отношениям с ними. Советские лидеры начали с предположения, что им нужна безопасность и прикрытие на Востоке, если они собираются реализовать свои цели мировой революции на Западе. В то же время Иран, Афганистан и Турция искали защиты Советской республики, думая, что только таким образом они смогут устоять против Англии как независимые нации. Чичерин проявлял большую активность в разработке и проведении этой политики, так как был убежден, что Англия – это основная и непосредственная угроза для Советского государства; чтобы отразить эту угрозу, России необходимо использовать своих «естественных союзников», то есть такие государства, которые также ощущают для себя угрозу со стороны Англии[24].
Не может быть контраста большего, чем между этим примитивным и скромным характером празднования 7 ноября 1920 года в Доме приемов московского Комиссариата иностранных дел и тем блеском и богатством, которые отличают официальные празднования в Советском Союзе сегодня (конец 1940-х – начало 1950-х. – Ред.). Наш банкет открыл Чичерин, который заставил своих гостей ждать его появления в течение полутора часов; люди Востока проницательно комментировали это, сказав, что коммунисты, вероятно, отменили, как буржуазный предрассудок, даже вежливость. Более того, Чичерин на том вечере презрел все правила протокола (с которыми он должен был быть знаком со старых времен), потому что заставил меня сесть справа от себя, между собой и его помощником Максимом Литвиновым (настоящие имя и фамилия Макс Валлах (1876–1951), в 1930–1939 годах нарком иностранных дел СССР. – Ред.), чтобы надлежащим образом подчеркнуть при сутствие первого и единственного представителя великой державы с Запада.
Второй помощник Чичерина, обладавший приятной внешностью Лев Карахан, сел напротив хозяина, а по бокам от него расположились послы Ирана и Афганистана. Спокойная и уверенная распорядительность резко контрастировала с многими мелкими шероховатостями. Например, официанты вразрез с самыми элементарными правилами своей профессии постоянно предлагали еду справа, в то же время дружески подбадривая гостей брать побольше; качество приготовления пищи не делало бы чести даже второразрядному ресторану, и, не имея иного питья, гости должны были удовлетвориться разведенным малиновым лимонадом. Мы с Чичериным наливали друг другу.
В тот же самый вечер советское правительство объявило на весь мир по радио, что Народный комиссариат дал обед в честь годовщины Октябрьской революции, на котором были все иностранные представители, присутствующие в Москве, выразившие свои наилучшие пожелания непрерывного благосостояния Советской республике. Далее следовали имена всех лиц, посетивших этот обед, с указанием представляемого ими государства. Мое имя, что существенно, было во главе этого списка.
Реакция, которую вызвало это объявление в Германии, особенно в прессе крайне правой Германской народной партии, не заставила себя долго ждать. Она началась с возмущенных писем в адрес германского правительства с требованием выяснить, был ли информирован кабинет об участии в этом праздновании «так называемого» германского представителя в Москве, или «господин Хильгер вершит свою собственную независимую политику». Меня обвинили в том, что я «сидел за тем же самым столом во главе орды азиатов, вместе с запятнанными кровью убийцами и палачами, для того чтобы обсуждать с ними проблемы мировой революции, вместо того чтобы позаботиться о судьбе мучимых германских военнопленных в России». За этими сварливыми извержениями последовал запрос в рейхстаге от Германской народной партии; ее лидер майор Хеннинг обвинил меня в прокоммунистическом уклоне и потребовал немедленно отозвать меня из Москвы. Это дело закончилось после ответа по существу, присланного д-ром Симонсом и рейхскомиссаром по помощи военнопленным Штюкленом. Но подобные нападки еще последуют.
