Евгений Тарле - Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов

Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я ему: «Ваше величество, я подданный моего государя, и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его, никогда не осмеливаюсь. Я солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю». Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторою ласкою, он, дотронувшись слегка рукою до плеча моего, сказал: «О, вы совершенно правы! Я очень далек от того, чтобы порицать ваш образ мыслей, но я сказал только мое мнение, и то потому, что мы теперь с глазу на глаз, и это далее не пойдет. Император ваш Знает ли вас лично?» — «Надеюсь, — отвечал я, — ибо некогда имел счастие служить в гвардии его». — «Можете ли вы писать к нему?» — «Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении». — «Но если вы не смеете писать к императору, то можете написать к брату вашему, что я вам теперь скажу?» — «К брату — дело другое: я к нему все могу писать». — '«Итак, вы мне сделаете удовольствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы теперь видели меня и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или чрез великого князя, или главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения государя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно сожгли пороху, и довольно пролито крови, и что когда же-нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, еслиб это были англичане! Говорите мне об эхом! Это было бы другое дело». При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх. «Но русские мне ничего не сделали. Бы хотите иметь-кофе и сахар, ну, очень хорошо, и это все можно будет устроить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас думают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтоб об нем говорили), пусть из них составят военный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что па стороне вашей более шансов к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на все готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так как сие и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире, прежде потери баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву, и какие б я меры не принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция, или занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве, но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену, но когда я занял столицу, то совсем другое заговорили. И с вами то же случится. Столица ваша Москва, а не Петербург. Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России — Москва».

Я все сие слушал в молчании, он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец, подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал мне: «Вы лифляндец?» — «Нет, я настоящий россиянин». — «Из какой же вы провинции России?» — «Из окрестностей Москвы», отвечал я. — «А, вы из Москвы, — сказал он мне каким-то особенным тоном, — вы из Москвы. Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» — «Не думаю, — сказал я, — чтоб московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особливо у себя в земле, но если они делают большие пожертвования, то это для защиты отечества и угождая тем воле государя своего». — «Меня право уверяли, что этой войны хотят московские господа, но как вы думаете, если б государь ваш Захотел сделать мир со мною, может ли он сие сделать?» — <'Кто же оное может ему воспрепятствовать?» — отвечал я. — «А Сенат, например?» — «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить.» [6]

Р. А., 1873, № 10, стлб. 1959–1964.

1812 г. августа 7. — Письмо П. И. Багратиона А. А. Аракчееву с жалобами на М. Б. Барклая де-Толли.

М. г. Алексей Андреевич!

Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили- Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда. Может быть, около 4 тыс. не более, но и того нет. Хотя бы и 10, как быть — война. Но зато неприятель потерял бездну. Наполеон, как ни старался и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня? По крайней мере они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать неможно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву. В таком случае не надо медлить государю. Где что есть нового войска, тотчас собирать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где оно только есть, и быть московским в готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро, ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его не хорошо, но на сие смотреть не должно, а надо спешить непременно, готовить людей, по крайней мере 100 тыс. с тем, что если он приближится к столице, всем народом на него навалиться, или побить, или у стен отечества лечь. Вот как я сужу, иначе нет способа.

Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло, надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою и всю славу манифеста и приказов данных. Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший но министерству, но генерал но то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества. Я право с ума схожу от досады, простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. И так я пишу вам правду: готовьтесь ополчением, ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии г. флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует министру. Министр на меня жаловаться не может. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его. Это больно, но любя моего благодетеля и государя, повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тыс., а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите, ради бога, что наша Россия — мать наша — скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть. Ох грустно, больно! Никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на бога. Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу, и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

Материалы, г. XVI, стр. 224–226.

1812 г. июля 26. — Письмо А. Бертье Евгению Богарне из Витебска об организации Наполеоном управления в Витебской губ.

Витебск, 26 июля (7 августа) 1812 г.

Ваше высочество! Император, согласно приказа своего от 6 августа, решил, что будет назначена административная комиссия Витебской губ., состоящая из пяти членов и одного генерального секретаря, под председательством интенданта; что этой комиссии будет поручено заведывание финансами и средствами края и организация жандармерии; что управление уездами Витебской губ. будет поручено подпрефектам, под начальством административной комиссии. Ген. Шарпантье вверено начальство в Витебской губ. Г. Пасторе, аудитор в государственном совете, назначен интендантом этой губернии. Его величество также назначил лиц на другие должности. Что касается уездной полиции, то император установил, что в Витебской губ. будет 12 уездов. Его величество назначил туда подпрефектов. Равным образом в каждом из этих уездов будет по военному коменданту.