Если гипербола давала людям почувствовать, где и в чем беспорядок и дисгармония и насколько это отвратительно, несовместимо с привычной нормой, то другой стороной прославления идеи Порядка и Гармонии было стремление продемонстрировать цельность и нерушимость того и другого. Это стремление находило свое выражение, в частности, в идее монизма и холизма мира, снятия мешающих этому противоположностей. Видимо, и все сложные метафизические построения не получили широкого распространения и остались лишь достоянием мудрых тоже по этой немаловажной причине.
Специфика китайского мышления проявила себя в данном случае в том, что древнее демифологизированное восприятие мира, трансформировавшись в систему ассоциативно-креативных сетей с важными узлами в определенных местах, сохранило свое естественное стремление к снятию противоположностей, взаимоборство которых только мешает стабильности, свойственной Порядку и Гармонии. Это обстоятельство в свое время, видимо, сыграло немалую роль в том, что заимствованное у древнеиранской мысли представление о двух противоборствующих силах трансформировалось в идею плодотворного взаимодействия этих сил (инь-ян). Как бы то ни было, но мировоззрение и восприятие окружающего мира древними китайцами всегда сводилось к пониманию миропорядка как чего-то единого и цельного в своей первоначальной основе. Есть Небо, существует Поднебесная во главе с сыном Неба и его многочисленным аппаратом администрации, вассалами и чиновниками. Все упорядочено, во всяком случае в теории (о войнах и борьбе вассалов за власть, о свержении безвластного сына Неба и появлении вместо него всевластного, т. е. императора, речи нет, это в данном случае лишь детали).
Первоначально это было лишь внутренним ощущением. Позже, с появлением даосизма, связанной с ним мистики и метафизики, рассуждений о сердце, ци и цзин, все явственнее становилась идея о том, что человек с его сердцем и жизненной силой ци, с его тончайшими внутренними элементами цзин, определяющими его облик и сущность, может восприниматься как эталон чего-то цельного. А коль скоро так, то почему бы не представить себе, что и весь мир, космос, является гигантским единым организмом? И пусть позднечжоуская метафизика в этом пункте весьма противоречива, ибо все время рассуждает на тему происхождения одного из другого, говоря тем самым о несовместимости разных элементов Вселенной, она в конечном счете тоже вполне могла быть переработана, как и древнеиранская. Переработана в том смысле, что совсем неважно, откуда что произошло и кто с кем противоборствовал. Важно то, что есть. А то, что есть — это как раз и напоминает цельный организм, в котором все взаимосвязано. Отсюда и конечный вывод о монизме и холизме мира (см. [Individualism, 1985; Liu, 1985]).
Организмический холизм как основа восприятия Порядка и Гармонии не мог не породить и те многочисленные, иногда весьма стройные схемы, которые содействовали укреплению генеральной идеи миропорядка. В рамках различного вида классификационных систем вся совокупность разнообразного окружавшего людей мира, будь то неорганическая и органическая природа либо общество, непротиворечиво вписывалась в глобальный организм макромира, мельчайшей копией которого стал восприниматься микромир, т. е. прежде всего сам человек. Казалось бы, мистика такого рода может принести не так уж много практической пользы, о которой древние китайцы всегда радели прежде всего. Но на деле вышло не так. Вся китайская медицина, которая как раз и расцвела на этой теоретической основе, оказалась весьма пригодной для лечения людей, что доказывается всей ее двух-тысячелетней историей и признается, пусть с некоторыми оговорками, и сегодня.
Классификационные схемы построения идеального общества, представленные «Чжоули» в утопической на первый взгляд системе, на деле не столь утопичны, какими кажутся. Эти схемы имели задачу сочленить между собой все полезное реально существующее, равно как желаемое, но не существующее, в единую глобальную метасистему, которая и призвана была символизировать Порядок и Гармонию. Конечно, очень важно иметь в виду, что классификации подвергалась не реальность, но желаемое, что принципиально отличало древнекитайские схемы, скажем, от аристотелевских. Но сравнение с Платоном и его утопиями явно в пользу китайцев. Иными словами, чжоуские мыслители в своих поисках оптимума были адекватны реальности.
Говоря о поисках Порядка и Гармонии, следует отметить характерный для Китая[303] примат разума над чувством, выработанный в древности и хорошо известный по меньшей мере со времен Конфуция. Если у многих народов главный орган чувства— сердце, то у китайцев сердце — это прежде всего главный орган разума. В результате поколение за поколением китайцы воспитывались в сознании необходимости поступать так, как велит им долг, принятая норма. Конечно, и в Китае случались отклонения от нормы. Китайцы не менее других знакомы и с чувствами, и со страстями. Природа в этом смысле их не обделила. Более того, иногда страсти оказываются непреодолимыми, что подчас проявляется в склонности к игре, риску, готовности жертвовать собой и т. п. Но отклонения от нормы в истории Китая обычно не поднимались до тех трагедийных высот, с которыми мы сталкиваемся в эпических сказаниях, мифах или реальных эпизодах в жизни других народов. Ни Медеи, ни Ромео и Джульетты в китайской истории не было. И это не случайность. Это следствие высокого уровня социальной дисциплины, строгого самоконтроля, стремления к Порядку и Гармонии.
Что же китайцы считали своим личным счастьем? Конечно, это была карьера, теоретически и практически открытая почти перед каждым, достойным ее. Она сулила власть, уважение людей, богатство и т. п. Но счастье не только в этом. Согласно классической китайской поговорке, счастье — это полная горница детей и внуков. Когда же условий для этого не было, личное счастье могло иметь и более скромные формы. Эталоном его для многих поколений служила жизнь любимого ученика Конфуция Янь Хуэя. Он мало прожил, но всегда был доволен своей судьбой, весел и счастлив. Иными словами, не будь привередлив и не требуй от жизни слишком многого. Хорошо, если тебе повезет и ты станешь богатым и уважаемым всеми. Хорошо, если ты сумеешь создать большую и уважающую тебя семью. Но если тебе не повезло ни в том, ни в другом, не отчаивайся. Будь счастлив и доволен тем, что у тебя есть, чего ты достиг.
Период Чжаньго — вершина древнекитайской и, с некоторыми оговорками, всей традиционной китайской цивилизации. Именно здесь находится первоначало, точка отсчета многого из того, что на протяжении последующих тысячелетий считалось в Поднебесной самым важным. В это время были записаны все важнейшие древнекитайские тексты, в том числе и почти все каноны, начиная с «Луньюя». Эти тексты, равно как и многие несохранившиеся записи и устные предания той поры, легли в основу чуть более позднего по времени ханьского исторического монумента — многотомной книги Сыма Цяня, большая часть которой посвящена подробному описанию доханьской истории.
Разумеется, в одном томе невозможно было рассказать обо всем, что произошло в Чжаньго и что было записано в то время. Однако автор стремился дать характеристику важнейшим событиям, проблемам, процессам, деятелям и текстам этого периода и завершил том главой, в которой были обобщены некоторые основные параметры сложившейся в почти завершенном своем виде древнекитайской цивилизации. Что остается сказать в заключение работы, занявшей много лет и материализовавшейся ныне в трех томах, посвященных древнему Китаю?
Прежде всего несколько слов о специфике всего древнекитайского исторического процесса. Как мог увидеть читатель, он необычен. В древнем Китае на протяжении первого тысячелетия существования не было характерной для всех развитых цивилизованных обществ древности религиозной системы с ее богами, храмами, жрецами и разветвленной мифологией, героическим эпосом, воспевающим богов и героев. То немногое, что появилось в конце Чжаньго и было тесно связано с даосизмом, оказалось не в состоянии заполнить вакуум, о котором идет речь. Он был заполнен намного раньше ритуальной этикой и социальным церемониалом, культом предков и всеобщим устремлением к упорядочению норм посюсторонней жизни, к Порядку и Гармонии, что стало центром всей системы ценностей в традиционном Китае (и, добавим, остается им и сегодня).
Столь необычная специфика системы духовных и материальных ценностей древнего Китая обусловила весь исторический путь этой великой страны. Она придала ей гигантскую внутреннюю силу, позволявшую, как ваньке-встаньке, подниматься на ноги после всех страшных внешних и внутренних катастроф и катаклизмов, которые выпадали на ее долю. Китай можно было завоевать, но его нельзя было уничтожить. Даже география, отдалившая эту огромную страну от других цивилизованных обществ, но способствовавшая налетам на нее северных варваров-степняков, служила в конечном счете ее интересам. Все варварские народы, захватывавшие Китай подчас на долгое время, исчисляемое веками, неизменно окитаивались. Согласно классической поговорке ханьских времен, Китай можно завоевать, сидя на коне, но управлять Поднебесной, сидя на коне, нельзя. Нужно слезть с коня. А коль скоро варвары-степняки слезали со своих коней, осваивали императорские дворцы и брали себе в жены обольстительных китаянок, они уже не могли не окитаиться. Их дети и тем более внуки и правнуки, рожденные китаянками и воспитанные в китайском духе, становились китайцами. Даже имена их оказывались китайскими по той простой причине, что обозначались китайскими иероглифами (у варваров своей грамоты обычно не было). Показательно, что даже свою привычную пищу, в которой львиную долю составляли молочные продукты, северные степняки не смогли сохранить.
